Рабочая запись заседания Политбюро ЦК КПСС [возвращение Андрея Сахарова из ссылки], 1 декабря 1986 г.

Введение

В 70-е – начале 80-х гг. Сахаров был фактическим лидером диссидентского движения. В 1978 г. Андропов назвал Сахарова "врагом номер один" внутри страны. После ввода войск в Афганистан, предполагавшего ухудшение международных отношений, оглядываться на Запад было уже не нужно, и 26 декабря 1979 г. Политбюро решило его изолировать от общественной жизни. 3 января 1980 г. было решено не судить академика, а ограничиться внесудебной высылкой. Таким образом, вопреки распространенной версии, непосредственной причиной высылки Сахарова стало не его выступление против ввода войск в Афганистан, а ввод войск как таковой. 22 января Сахаров и его жена Е. Боннэр были поселены в Горьком.

Г.Владимов комментировал действия властей: "Сослав его в Горький без следствия и суда, без объявленного приговора и срока, применив меру, из ряда вон выходящую, власть оказала ему честь, которой мог бы удостоиться разве лишь наследный принц или возможный президент". Против высылки Сахарова и заключения члена-корреспондента АН Армянской ССР Ю.Орлова выступали не только диссиденты, но и видные советские ученые. Л.Капица писал Ю.Андропову: "Сахаров и Орлов своей научной деятельностью приносят большую пользу, а их деятельность как инакомыслящих считается вредной. Сейчас они поставлены в такие условия, в которых они вовсе не могут заниматься никакой деятельностью." Ссылаясь на опыт взаимоотношений Ленина и оппозиционного ученого Павлова, Капица приходил к заключению: "Не лучше ли попросту дать задний ход?". В одном Капица ошибался — Сахаров не прекратил общественной деятельности и теоретической работы. Он продолжал обращаться к стране и миру. В послании академику Александрову Сахаров писал: "Важнейший тезис, который со временем лег в основу моей позиции, — неразрывная связь международной безопасности, международного доверия и соблюдения прав человека, открытости общества. Этот тезис вошел составной частью в Заключительный акт Хельсинкского совещания, но слова здесь расходятся с делом, в особенности в СССР и странах Восточной Европы".

После фактического разгрома диссидентского движения в 1983 г. Сахаров оставался последним бастионом открытой оппозиции. Его социальный статус и всемирная известность не позволяли властям просто упрятать академика в тюрьму. Несмотря на разрушительные удары по оппозиции, академик не признавал поражения. В интервью ЮПИ, пересланном за границу, Сахаров так отвечал на вопрос "Движение инакомыслящих в СССР дезорганизовано. Есть ли путь реорганизовать его?": "Сила борьбы за права человека — не в организации, не в числе участников. Это сила моральная, сила безусловной правоты. Это движение не может исчезнуть бесследно. Уже сказанное слово живет, а новые люди со своими неповторимыми судьбами и сердцами вносят все новое и новое".

Полностью изолировать Сахарова от внешнего мира сразу после высылки не удалось – к нему приезжали коллеги и родственники, Боннэр ездила в Москву. В 1980 г. усилилось давление на невесту сына Боннэр А.Семенова Е.Алексееву — в мае ее "предупредили" о недопустимости посещений Горького. Семенов эмигрировал в США, Алексеева стремилась сделать то же самое, и Сахаров добивались ее выезда из СССР для соединения с женихом. Но КГБ решил не выпускать ее "просто так". "Фактор Алексеевой" позволял "давить" на Сахарова. В письме к Брежневу 26 мая 1981 г. Сахаров писал о том, что "недостойным является использование КГБ судьбы моей невестки для мести и давления на меня".

Давлению властей Сахаров и Боннэр решили противопоставить оружие голодовки, к которому будет прибегать и позднее.

22 ноября Сахаров и Боннэр объявили голодовку с требованием разрешить выезд из страны Е.Алексеевой. Голодовка вызвала резко отрицательную реакцию значительной части диссидентов (Р. Пименова, П. Григоренко, Л. Чуковской, Ф. Красавина и др.). Диссиденты выступали даже не столько против самого метода, сколько против "незначительности цели", которую ставил Сахаров. Академик характеризовал призывы диссидентов "ради общего пожертвовать частным" как "тоталитарное мышление". Сахаров вспоминает, что "многие наши друзья-диссиденты направили свой натиск на Лизу (Е.Алексееву — А.Ш.) — и до начала голодовки, и даже когда мы ее уже начали, заперев двери в буквальном и переносном смысле. Лиза, якобы, ДОЛЖНА предотвратить или (потом) остановить голодовку, ведущуюся "ради нее"! Это давление на Лизу было крайне жестоким и крайне несправедливым". Моральная изоляция в этих условиях была настоящей пыткой, и осуществлявшие этот бойкот оппозиционеры не могли этого не знать. В сущности в этом конфликте Сахаров оказался много последовательнее своих товарищей по движению. Для него голодовка была "продолжением моей борьбы за права человека, за право свободы выбора страны проживания...". Не последнюю роль играло и то обстоятельство, что в данном случае был реальный шанс одержать победу, что в тяжелых условиях 1981 г. было крайне важно. И Сахаров победил.

Либерально настроенные ученые объясняли руководству Академии наук, что гибель Сахарова в процессе голодовки вызовет грандиозный скандал, в центре которого окажется АН. Это будет означать долгосрочный разрыв научных связей, прекращение зарубежных командировок для одних и унижения для других. По воспоминаниям Е. Фейнберга на А. Александрова "давили не только те, кто опасался лишь разрыва научных связей, но и те, кому Андрей Дмитриевич был дорог как уникальная личность, просто как человек, вызывавший любовь и восхищение. Иногда слова о возможном разрыве связей были лишь "рациональным прикрытием" для более личных чувств. Я не знаю точно, как оно произошло, но Анатолий Петрович в конце концов преодолел себя и совершил этот поступок - поехал к Брежневу, который решил вопрос: "Пусть уезжает"". 8 декабря президент АН А. Александров лично позвонил Алексеевой, сообщив ей, что вопрос будет решен положительно. Голодовка продолжалась до 9 декабря. По меткому наблюдению Л. Литинского Сахаров и Боннэр "проскочили на грани" - 13 декабря, с введением военного положения в Польше, отношения между СССР и США резко ухудшились, и мотивы для уступок диссидентам были утеряны. Но уже 19 декабря Е.Алексеева вылетела в Париж.

Система массовой информации (дезинформации) продолжала свое наступление на Сахарова. Главным полем боя оставалось взаимодействие Сахарова с международной общественностью. Здесь академик был подлинно опасен — на Западе к его голосу прислушивались. В феврале 1983 г. Сахаров написал статью "Опасность термоядерной войны", в которой доказывал, что Запад отстал от СССР в гонке вооружений. "Восстановление стратегического равновесия, — писал Сахаров, — возможно только при вложении крупных средств, при существенном изменении психологической обстановки в странах Запада...

Я понимаю, конечно, что пытаясь ни в чем не отставать от потенциального противника, мы обрекаем себя на гонку вооружений — трагичную в мире, где столь много жизненных, не терпящих отлагательства проблем. Но самая главная опасность — сползти к всеобщей термоядерной войне. Если вероятность такого исхода можно уменьшить ценой еще десяти или пятнадцати лет гонки вооружений — быть может, эту цену придется заплатить...". Здесь академик воспринимает себя как органическую часть западного мира, советуя "своей стороне" усиливать давление на "потенциального противника".

Доказывая бессмысленность ядерной войны, Сахаров, кстати, обратил внимание на опасность "звездных войн". Но главное внимание "советской общественности" было обращено на слова академика об оправданности развертывания американских ракет.

Реакция не заставила себя ждать. 3 июля 1983 г. в "Известиях" вышла статья академиков А. Дородницына, А. Прохорова, Г. Скрябина и А. Тихонова "Когда теряют честь и совесть", в которой они писали: "Сахаров призывает США, Запад ни при каких обстоятельствах не соглашаться с какими-либо ограничениями в гонке вооружений, ядерных в первую очередь". Отталкиваясь от мнения академика о возможном продолжении гонки вооружений еще 10-15 лет, его коллеги заявляли: "Сегодня Сахаров по существу призывает использовать чудовищную мощь ядерного оружия, чтобы вновь припугнуть советский народ, заставить нашу страну капитулировать перед американским ультиматумом". С нотками недовольства академики пишут и о терпимости советского народа к Сахарову — живет себе спокойно в Горьком, не то что в Америке, где когда-то казнили Розенбергов.

В 1983 г. вышла книга Н.Яковлева "ЦРУ против СССР", в которой на чету Сахарова и Боннэр обрушивались потоки личных оскорблений. В апреле 1983 г. в журнале "Смена" Н.Яковлев развил свои откровения по поводу морального облика Е.Боннэр: "В молодости распущенная девица достигла почти профессионализма в соблазнении и последующем обирании... пожилых и, следовательно, с положением, мужчин". Боннэр обвинялась в том, что она стала главным проводником усилий "провокаторов", которые толкают "этого душевно неуравновешенного человека на поступки, которые противоречат облику Сахарова-ученого".

Это были не просто слова. "Очень многое — и в особенности писания Яковлева..., — считал Сахаров, — говорит о том, что власти (КГБ) собираются изобразить в будущем всю мою общественную деятельность случайным заблуждением, вызванным посторонним влиянием, а именно влиянием Люси — корыстолюбивой, порочной женщины, преступницы-еврейки, фактически — агента международного сионизма. Меня же вновь надо сделать видным советским (русским — это существенно) ученым, и эксплуатировать мое имя на потребу задач идеологической войны".

Атакой на Боннэр власти пытались "убить двух зайцев" — скомпрометировать дело академика и "вывести из строя" его супругу — человека больного физически, но представлявшего собой единственную постоянную связь Сахарова с внешним миром. В сентябре 1983 г. Боннэр попыталась привлечь Яковлева к суду за клевету, но как только расследование выявило первые несоответствия в данных Яковлева, дело "прикрыли". В целом книга "ЦРУ против СССР" и газета "Смена" сделали свое дело — большая часть читателей, даже настроенных критически, поверила, что пусть не все здесь правда, "но что-то такое должно быть". Сахаров, правда, получил чудесную возможность ответить Яковлеву.

14 июля Яковлев пришел к Сахарову, чтобы взять у него интервью. Академик, немало удивившись такой наглости, все же провел с визитером длительную беседу, в которой указывал автору "ЦРУ против СССР" на ложность приводимых им сведений. "Я часто употреблял в разговоре умышленно-оскорбительные выражения, но Яковлев никак на это не реагировал, преследуя какую-то свою цель... Яковлев: "Я беспартийный историк". Я: "Какое это имеет значение? Среди членов партии бывают иногда люди идейные, заслуживающие уважения, а что вы? А что, если в своей истории вы также лживы?". Яковлев: "Вы можете подать на меня в суд. У меня есть свидетели, данные прокуратуры, суд разберется". Я говорю: "Я не верю в объективность суда в данном деле — я просто дам вам пощечину". Говоря это, я быстро обошел вокруг стола, он вскочил и успел, защищаясь, протянуть руку и пригнуться, закрыв щеку, и тем самым парировал первый удар, но я все же вторым ударом левой руки (чего он не ждал) достал пальцами до его пухлой щеки" (сам Яковлев назвал эту акцию академика "пальцеприкладством"). После этого пострадавший гордо удалился со словами "А еще интеллигент!" Учитывая, что для Сахарова это было второе деяние подобного рода в жизни, оно вряд ли смотрелось очень эффектно, но все же было расценено как достаточная сатисфакция.

В 1984 г. в руки КГБ попал еще один козырь. Здоровье Боннэр ухудшилось. Доверия советской медицине у горьковских узников не было. Сахаров попросил американского посла принять жену в американском посольстве, чтобы добиться ее выезда для лечения в США. Но 2 мая Боннэр была арестована в аэропорту Горького, против нее возбудили уголовное дело. Тогда Сахаров начал новую голодовку. Эта акция также вызвала споры в либеральной среде. Повод казался еще менее значительным, чем в случае с Алексеевой, поскольку Боннэр могла оперироваться и в СССР. Опасения Сахарова казались надуманными. Е. Фейнберг оценивает ситуацию иначе: "Обожаемая жена, здоровье которой находиться в критическом состоянии - достаточная причина. Готовность поставить свою жизнь "на карту" может вызвать горькое чувство и даже осуждение у других, но тогда нужно осуждать и Пушкина, который прекрасно понимал, что он значит для России, и тем не менее погиб, защищая свою честь и честь своей жены...".

6 мая всякое сообщение Сахарова с внешним миром прекратилось. Его смерть могла вызвать нежелательный резонанс. Уже через неделю академика начали насильно кормить. Эта процедура была мучительной и унизительной. По воспоминаниям Б. Альтшулера "как-то уже в Москве он сказал Михаилу Левину: "ты знаешь, в больнице я понял, что испытывали рабы Древнего Рима, когда их распинали"". Одновременно был снят фильм о том, как замечательно Сахаров живет в Горьком. Лидер разгромленного диссидентского движения был изолирован, поставлен перед угрозой потери жены и не мог даже умереть по собственной воле.

19 мая с личной конфиденциальной просьбой разрешить Боннэр выехать за границу обратился к Черненко Рейган. В ответе американцам говорилось: "эта дама и ее сообщники умышленно драматизируют ситуацию в антисоветских целях. Что касается действительного состояния ее здоровья, то она переживет многих современников. Об этом свидетельствует авторитетное заключение квалифицированных врачей". Этот прогноз оказался верен. С поправкой на то, что "даме" все же была сделана качественная операция за границей.

10 августа 1984 г. Боннэр была приговорена к ссылке в Горьком и потеряла возможность покидать город. Клетка захлопнулась — Сахаров был надежно изолирован. 8 сентября он вышел из больницы, прекратив голодовку. Еще месяц он пребывал в глубокой депрессии. В письме к А. Александрову от 10 ноября 1984 г. Сахаров писал, что переживает "самый трагический момент в своей жизни", просил помочь в выезде жены для лечения, утверждал, что ее поездка не имеет политических целей. Если его просьба не будет удовлетворена до 1 марта 1985 г., Сахаров заявлял о выходе из АН (потом он перенес этот срок на 10 мая, а после избрания Генсеком Горбачева - отказался от этого намерения).

Но и в этих условиях Сахаров представлял для властей постоянную проблему - прежде всего внешнеполитического плана. Во время визита в Москву президента Франции Ф. Миттерана он на торжественном обеде в Кремле поднял тост за Сахарова, напомнив гостям, что очень многое в отношениях с Западом зависит от положения академика.

Последним каналом "на волю" для Сахарова оставались коллеги, изредка приезжавшие для научных бесед. Но они не участвовали в оппозиционном движении, хотя и были настроены фрондерски. В 1990 г. Е.Боннэр утверждала, что "третьей голодовки Андрея Дмитриевича (1985 г.) могло не быть, если б его коллеги нашли в себе силы выполнить его прямую просьбу... Но и в Москве, и в "заграницах" коллеги молчали как партизаны". Речь идет о просьбе А. Сахарова В. Гинзбургу способствовать "активным коллективным действиям группы академиков и членов-корреспондентов в поддержку моей просьбы". "Вот уж поистине аберрация, свойственная, очевидно, и великим людям", - комментирует Гинзбург. Академики вовсе не собирались поддерживать столь очевидно личную просьбу Сахарова о выезде его жены. У них не было недоверия к советской номенклатурной медицине, да и конфликтовать с властью из-за "мелочи" не хотелось. Особенно в условиях начинающихся перемен. Это же касается и зарубежной академической общественности. К тому же Сахаров попытался передать с коллегами нелегальные материалы, что вызвало их возмущение. Академические ученые не собирались играть в подпольщиков, действующих в тылу собственной страны.

Убеждая Президента АН Александрова в необходимости разрешить выезд Боннэр, Сахаров писал: "Я хочу и надеюсь прекратить свои общественные выступления. Я готов к пожизненной ссылке. Но гибель моей жены (неизбежная, если ей не разрешат поездку) будет и моей собственной гибелью".

Накануне прихода к власти Горбачева режим почти добился капитуляции Сахарова. Но бюрократическая машина была инерционна, и Боннэр по-прежнему не выпускали.

16 апреля 1985 г., после того, как здоровье жены снова стало ухудшаться, Сахаров начал новую голодовку. 21 апреля он был принудительно госпитализирован и снова подвергнут насильственным кормлениям, которые нанесли ущерб внутренним органам. Все это проходило под аккомпонимент апрельского пленума ЦК КПСС, на котором Горбачев объявил новый курс КПСС. Голодовка продолжалась с двухнедельным перерывом до 23 октября. Интересно, что именно в это время изоляция Сахарова достигла максимума. По словам Б.Альтшуллера "никто не знал, что происходит в Горьком". В июле Запад объявил Сахарова пропавшим без вести.

Для облегчения этого положения требовалась серьезная заинтересованность высшего руководства СССР в улучшении этих отношений. Исход схватки Сахарова с режимом уже зависел от изменений в недрах самого режима, в том числе его внешней политики. Эскалация конфликта с академиком подрывала остатки престижа СССР в самый неподходящий момент - Горбачев готовился к "прорубанию окна в Европу". В сентябре Сахаров был проинформирован, что с его письмом о критическом положении, в котором он находится, ознакомился Горбачев.

При обсуждении вопроса о выезде Боннэр на Политбюро победила точка зрения Н. Рыжкова: "Я за то, чтобы отпустить Боннэр за границу. Это гуманный шаг. Если она там останется, то, конечно, будет шум. Но у нас появится возможность влияния на Сахарова". В конце октября Боннэр было разрешено выехать в США для лечения, и 25 ноября она уехала из Горького. Как и следовало ожидать, ее поездка превратилась в агитационный тур. Заверения Сахарова не оправдались.

"Тема Сахарова" оставалась одним из важнейших препятствий на пути новой разрядки, задуманной Горбачевым. Выезжая в страны Запада, Горбачев неизменно получал вопросы о Сахарове. Ответы Горбачева доказывали слушателям, что советский лидер вовсе не такой демократичный и открытый, как хочет казаться: "О Сахарове. Мне уже приходилось отвечать на подобный вопрос. Поэтому буду краток. Как известно, с его стороны были допущены противоправные действия. Об этом не раз сообщалось в печати. В отношении него были приняты меры в соответствии с нашим законодательством.

Фактическое положение дел в настоящее время таково. Сахаров живет в Горьком в нормальных условиях, ведет научную работу, остается действительным членом Академии наук СССР. Состояние его здоровья, насколько мне известно, нормальное.

Жена его недавно выехала за границу для лечения. Что же касается самого Сахарова, то он по-прежнему остается носителем секретов особой государственной важности и по этой причине за границу выехать не может". Понятно, что такие ответы могли удовлетворить только членов компартий или людей, мало что слышавших о Сахарове.

Несмотря на эти трудности, решиться на освобождение Сахарова было непросто, потому что это грозило возрождением полу-легального диссидентского движения, которое могло бы составить конкуренцию партии в рискованной обстановке перемен.

Репрессии против инакомыслия продолжались и после прихода Горбачева к власти. Еще 18 ноября 1986 г. начался процесс над диссидентом П. Проценко. Работником киевской областной библиотеки. Он обвинялся в распространении религиозной литературы. Последнее в истории СССР дело по распространению "тамиздата" и "самиздата" завершилось приговором – 3 года лагерей общего режима. Но уже 1987 г. П. Проценко был выпущен на свободу. Переломным оказался декабрь 1986 г.

22 октября Сахаров написал Горбачеву письмо, в котором просил вернуть его из ссылки. Там, в частности, говорилось: "Я повторяю свое обязательство не выступать по общественным вопросам, кроме исключительных случаев, когда я, по выражению Л. Толстого, не могу молчать". Это письмо произвело на Горбачева благоприятное впечатление и даже немного удивило его – ведь Генеральный секретарь судил о Сахарове по официальной информации и данным КГБ, которые изображали его злобным выжившим из ума антисоветчиком.

1 декабря на заседании Политбюро Горбачев предложил возвратить академика Сахарова из горьковской ссылки в Москву. Он не верил уверениям академика об отказе от активной общественной деятельности, но считал, что позиция реформистов в КПСС объективно сильнее, и Сахаров может оказаться полезным союзником в будущей борьбе с консерваторами.

По свидетельству помощника Горбачева А. Черняева Генеральный секретарь также сказал: "Сахаров пока ничего плохого не сказал. Другое дело, что в вопросах разоружения у него путаница. Даже американцы стали его за это критиковать…"

Из-за неповоротливости бюрократической машины освобождение Сахарова задержалось, и эффект от него был "смазан" трагедией, происшедешй через несколько дней после решения Политбюро. 8 декабря при выходе из голодовки умер диссидент А. Марченко.

16 декабря М. С. Горбачев связался по только что установленному в квартире академика телефону с А. Д. Сахаровым и сообщил ему, что он может вернуться из горьковской ссылки в Москву. На Курском вокзале соратники и единомышленники устроили Сахарову торжественную встречу.

А. Сахаров вспоминал: "23-го утром мы вышли на перрон Ярославского вокзала, запруженного толпой корреспондентов всех стран мира… Около 40 минут я медленно продвигался к машине в этой толпе…, ослепляемый сотнями фотовспышек, отвечая на непрерывные беглые вопросы в подставляемые к моему рту микрофоны. Это неформальное интервью было прообразом многих последующих, а вся обстановка – как бы "моделью" или предвестником ожидающей нас беспокойной жизни". Впрочем, до второй половины 1988 г. Сахаров хранил свое обещание об отказе от активной общественной деятельности. Он работал в физическом институте им. П. Лебедева, на публичных мероприятиях выступал лояльно.

Освобождение Сахарова стало первой ласточкой массового освобождения политзаключенных. В январе 1987 г. было досрочно освобождено 7 человек, в феврале – уже 60, в марте – 66. В 1987 г. от них еще требовали подписку об отказе от оппозиционной деятельности. Но и те, кто не соглашался ее подписать, оказались на свободе. В 1988 г. за решеткой оставили только тех, кто был виновен в применении насилия, например – угонщиков самолетов.

Однако освобождение инакомыслящих стало началом конца диссидентского движения. Многие, устав от борьбы, отошли от активной деятельности, стали уважаемыми, но пассивными ветеранами борьбы с тоталитаризмом. Иные эмигрировали, чтобы насладиться радушием западных союзников. И лишь единицы продолжили политическую деятельность, став частью неформального и затем общедемократического движения.

Отказ от уголовного преследования за инакомыслие стал постепенно менять ситуацию в общественной жизни СССР. По-прежнему человека за высказывание "неверных" взглядов могли выгнать с работы или из института (это характерно и для многих "демократических" стран Запада), но все же новое поколение оппозиции – неформалы - уже могло шаг за шагом разворачивать полулегальную, а затем и легальную политическую структуру гражданского общества.

Александр Шубин