Einführung:Resolution „Über die Zeitschriften Zvezda und Leningrad“

[Deutsche Version in Qrbeit]

Лилия Антипова

1.

Постановлению Оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» от 14 августа 1946 г. предшествовал долгий период корректировки идеологических ориентиров сталинского режима, создание нового, патриотического дискурса. Начиная с 1934 г., в контексте великодержавной имперской внешней политики, ожидаемой угрозы со стороны так называемых империалистических держав (в первую очередь национал-социалистической Германии), построения социализма в одной стране, установления сталинистской однопартийной диктатуры и утверждения культа личности, форсированной индустриализации и коллективизации сельского хозяйства Советское государство перешло от интернационализма к советскому патриотизму как идеологии общественной консолидации, интеграции и мобилизации. Её целью было упрочить власть Сталина, воспитать новую советскую идентичность и способствовать росту лояльности граждан по отношению к советскому государству. Помимо террора, это означало создание второго, культурного столпа режима.

Патриотический перелом нашел отражение как в самовосприятии руководителей этого государства, так и в идентичности его граждан. Новая идеология – своего рода сталинский вариант имперской идеи – распространялась путем официальной пропаганды, а также в рамках системы сталинской культуры, образования и науки, включая официальную историографию. По своему характеру она представляла собой государственный патриотизм. В отличие от пролетарского интернационализма, в этой идеологии центральное место занимали уже не «класс», «диктатура пролетариата и беднейшего крестьянства», «мировая революция» и «международная республика рабочих», а русская «нация» – позже «советский народ», «Отечество» («Родина»), советское государство и партия в лице ее вождя Сталина. Лояльный советский гражданин, образ которого конструировался в патриотическом дискурсе, был связан с государством, как на сознательном, так и на эмоциональном уровне. Комплекс норм, регулирующих его мышление и поведение, предполагал не только безграничную веру и любовь к отечеству, но и готовность к самопожертвованию. Тем самым новая идеология апеллировала к национальной идентичности русских, к их национальному чувству, одновременно дополняя ее новыми, советскими элементами.

Тогда же, одновременно с утверждением советского патриотизма, началась – поначалу в скрытой форме – критика «космополитизма» как его антипода, был создан образ врага в лице «буржуазного Запада». В противоположность советскому патриотизму референтным объектом «космополитизма» была, если следовать советской пропаганде, «Европа», «зарубежные страны» и «весь мир». В годы Великой Отечественной войны советский патриотизм получил свое окончательное оформление. Узурпировав тему войны, названной Великой Отечественной, он после победы Советского Союза над гитлеровской Германией лишь укрепился, а пропагандируемые в рамках советского патриотизма ценности должны были окончательно превратиться в ментальные и поведенческие нормы советского общества. Напротив, «космополитизм» теперь воспринимался как анти-норма. В литературоведении он проявлялся через компаратистику, межлитературные содержальные и формальные связи, в частности, в форме т.н. «бродячих сюжетов», в ущерб патриотическому, национальному подходу к культуре, утверждавшей ее самостоятельность и национальное своеобразие. В литературе проявлением патриотизма стал принцип народности, органически вписавшийся в социалистический реализм, официальную доктрину литературы и искусства. Тем самым, согласно Евгению Добренко, сформировалась одна из «идеологических парадигм» ждановщины, в контексте которой не в последнюю очередь следует рассматривать Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» от 14 августа 1946 г.

2.

Патриотический дискурс был лишь одним из дискурсов, конструировавших идентичность советского человека в сталинском обществе. Другим был дискурс о «социалистическом сверхчеловеке» (Гюнтер). Ведь коммунизм был не только политическим и общественным, но и цивилизационным и антропологическим проектом. Ганс Гюнтер в свое время говорил о герое как о «ядре советской мифологии», о героическом как об «обязательной составной части всякой тоталитарной культуры», возникшем в качестве «коллективного продукта», созданного этим коллективом с помощью системы общественной коммуникации, включая науку и образование, социальные практики, дискурсы и метадискурсы. Хотя концепция «социалистического сверхчеловека» создавалась, по меньшей мере, в течение трех десятилетий, собственно «героическая эпоха» советской культуры, политическими лоббистами которой были советские партийные и государственные функционеры, а ее протагонистами отдельные представители советского культурного истэблишмента, началась в конце 1920-ых гг.

Именно герой был призван стать воплощением «высшего общественно-биогического типа», который должен был, по мысли того же Льва Троцкого, появиться на стадии социалистического общества. Именно герою в качестве идеала советского гражданина отводилась воспитательная, социально-педагогическая функция. Именно он был призван мобилизовать гражданина для исполнения политических и общественных задач, которые ставили перед ним партия и государство. По мере утверждения доктрины советского патриотизма этот герой приобретал национальные черты, становясь, в частности, «русским национальным героем». Начиная с 1930-ых гг. публичный дискурс был проникнут духом героического. Началась институализация героического. Несмотря на противодействие левых групп в искусстве и литературе, например, Левого фронта искусств (ЛЕФ), а также пролетарских групп из окружения РАППа, герой был канонизирован в искусстве социалистического реализма.

В советском дискурсе у героя должен был быть антипод. Таким образом, героическому противопославлялись «декадентство», «упадничество» и «индивидуализм»; они изгонялись в царство буржуазного, капиталистического общества. Противоположностью «социалистического сверхчеловека» стал не только «маленький человек», но и «декадент»: бездеятельный, избыточно склонный к рефлексии и сомнениям, подверженный настроению «упадничества» и «пессимизма». Декадентство, заявившее о себе в России в 1890-ые гг., было одним из течений в литературе и искусстве эпохи модерна. Если в литературной среде XIX века это понятие (также: декаданс) имело изначально положительную коннотацию, то литературные критики отвергали его с большей или меньшей категоричностью. В свою очередь, для искусства и литературы эпохи социалистического реализма писатели-декаденты и герои их произведений стали врагами – «эстетическими» и «содержательными чужими» (Гюнтер).

3.

Критика в адрес писателей и поэтов, для которых в приоритете была эстетическая функция литературы и искусства, а не этическая и общественно-политическая, и которых художественная форма произведения волновала больше содержания, нашла свое продолжение в дискуссии о т.н. формализме. Как и декадентство, формализм – «формальное направление» или «формальная школа» – изначально являлся самостоятельным направлением, но не в литературе и искусстве, а в литературоведении и языкознании. Зарождение формализма восходит к ОПОЯЗу – Обществу изучения поэтического языка или обществом изучения теории поэтического языка (1916-1925), куда входили, например, Виктор Шкловский, Борис Эйхенбаум, Юрий Тынянов, Роман Якобсон, Осип Брик.

Уже в 1920-ые гг. формализм превратился в одну из излюбленных мишеней близких к советской власти представителей культуры и не в последнюю очередь чиновников. Примером может служить раздел «Формальная школа поэзии и марксизм» в книге Льва Троцкого «Литература и революция» (1923 г.). Своего апогея борьба против формализма, как и борьба с декадентством достигла в ходе политических кампаний 1936-1937 гг., в ходе которых произошло окончательное утверждение героических ценностей в сталинском обществе и социалистического реализма в во всех направлениях советского искусства.

Кампания проводилась под лозунгом борьбы против формализма, «декадентского экспериментализма» и «эстетицизма». По мнению многих представителей сталинского культурного истэблишмента, результатом интереса к формальной стороне произведения была недооценка его идеологических сообщений и политико-воспитательной функции. Как и декадентство, формализм считался символом литературного, а кроме того, и идеологического нонконформизма. В итоге, к формализму были причислены те течения в литературе и искусстве, эстетика которых не соответствовала принципам социалистического реализма, т.е. яркие проявления культуры модерна дореволюционного периода; в изобразительном искусстве – от символизма до футуризма и абстракционизма. Авторы соответствующих произведений обвинялись в том, что их работы стоят на «антинародных позициях», а народность была одним из принципов социалистического реализма, а также в том, что они нарушают принцип реализма и естественности языка, впав в формализм, а кроме того еще и в натурализм, что рассматривалось как проявление мелкобуржуазности в искусстве и приравнивалось к аполитизму.

Начало кампании было положено в статье «Сумбур вместо музыки. Об опере „Леди Макбет Мценского уезда“», появившейся в «Правде» 28 января 1936 г. В ней эти обвинения впервые были выражены в концентрированном виде. С целью легитимации кампании с помощью авторитета прижизненного классика социалистического реализма Максима Горького, «Правда» 9 апреля 1936 г. печатает его статью «О формализме». В 1937 г., журнал «Звезда» перепечатал антидекадентскую статью того же Горького «Поль Верлен и декаденты» (1896), впервые опубликованную на рубеже XIX и XX вв. Формы преследования неугодных деятелей культуры были самими разными – от нападок в прессе до административных мер и бойкота творчества. Жертвами кампании стали писатели, художники, композиторы и режиссеры. Преследованиям подверглись, в частности, композитор Дмитрий Шостакович, театральный режиссер Всеволод Мейерхольд и кинорежиссер Сергей Эйзенштейн. Со временем понятие формализм утратило свою связь с действительными представителями «формального направления», смысл его изменился, в нем стали обвинять всех писателей и деятелей искусства, уделявших большое внимание вопросам художественной формы.

4.

Большинство авторов, исследующих историю советской культуры в сталинский период, рассматривают постановление «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» в контексте культурной политики коммунистической партии и советского государства.

Начиная с конца 1920-ых годов ВКП(б) начала претендовать на определяющую роль в советском искусстве. Одновременно был запущен процесс идеологического, эстетического и институционального огосударствления культуры (Гюнтер), и, в частности, литературы. Была создана система прямого и косвенного контроля за представителями искусства. Ее основными элементами были многоуровневая система цензуры, Союз советских писателей (ССП), созданный в 1932 г. после роспуска отдельных писательских объединений, централизованная система издательства и дистрибуции культурной и литературной продукции и воспитание «культурных кадров». Контроль осуществлялся с помощью идеологических кампаний (например, против формализма в 1936 г.), предоставления лояльным деятелям культуры материальных привилегий и статусных наград (какой была, например, учрежденная в 1940 г. Сталинская премия), вмешательства в процесс создания литературных произведений, запрета одних и поддержка других авторов – то есть, при помощи поощрений и запретов.

Искусство и литература рассматривались в качестве инструмента политики для легитимации советской власти и формирования идентичности советского гражданина и общества. Иными словами, культура стала средством «социального инжениринга» (social engineering). Каждый деятель культуры был, по словам самого Сталина, «инженером человеческих душ». Советская культура, все ее субъекты и институты должны были выполнять социальный заказ. Перед ними ставились задачи по воспитанию общества, их интересы должны были совпадать с интересами партии и государства, то есть, с интересами их руководства, говорящих от имени всего советского народа.

Социалистический реализм был официально объявлен основополагающей (эстетической) доктриной советской культуры. Одним из последствий стало преследование «декадентской литературы» и «декадентской поэзии», а также обвинения авторов в формализме. Уже в предвоенный период результатом такой политики стало падение содержательного и эстетического уровня советских произведений. Деятели культуры, с точки зрения сталинского культурного официоза отступившие от утвержденных им содержательных и формальных норм, стали жертвами рестрикций, а в годы Большого террора они пострадали и в качестве предполагаемых сторонников политической оппозиции.

5.

Спустя год после окончания Великой Отечественной войны у руководства партии и правительства, по-видимому, сложилось впечатление, что значимость советских ценностей и норм, равно как и их влияние на культуру и степень ее огосударствления ослабла, а, значит, ослабла и власть партии над обществом. Обращаясь к общественному восприятию культурной политики военного периода, можно сделать вывод о том, что в в этот сложный период произошла её либерализация, в то время как для периода, непосредственно предшествовавшего началу войны были характерны жесткие меры по утверждению власти партии и государства в сфере культуры.

Год спустя после войны поэт Николай Тихонов говорил, что в частности, в 1941-1942 гг. писатели жили довольно хорошо, особенно если сравнивать эти годы со вторым периодом войны. Это мнение отражает распространённое представление о том, что в годы Великой Отечественной войны партия, государство и общество слились в едином патриотическом порыве, так что деятели литературы и искусства не воспринимали существующие дисциплинарные и рестриктивные рамки как серьёзные ограничения. В действительности, руководство СССР в первый период войны, примерно до зимы 1942/43 гг., сосредоточилось на военной мобилизации и консолидации страны, и, вероятно, перед лицом более важных организационных задач военного периода покинуло идеологическое и административное поле культуры и пошло по пути культурно-политических «концессий», лишь незначительно вмешиваясь в культурную жизнь и отказавшись от административных мер и публичного осуждения провинившихся.

Однако органы цензуры по-прежнему делали свою работу. В тех случаях, когда литература и искусство не выдерживали испытание официальными идеологическими и эстетическими нормами, они бескомпромиссно вмешивались в культурный процесс. Это вмешательство происходило, в основном, на «среднем» и «низшем уровне». C коренного перелома в войне после битвы под Сталинградом началась постепенная «ревизия» этой т. н. либерализации на «высшем уровне» и утверждение прежней «гегемонии» партии и государства в области культуры. В частности, это выражалось через нападки на того же Михаила Зощенко из-за его книги «Перед восходом солнца» (1943). Однако до момента, когда эта политика примет радикальные формы, было еще далеко.

Независимо от того, имела ли место такая сознательная либерализация культурной политики, в период войны деятели культуры стали более критично оценивать советскую действительность. В это время появились произведения, едва ли вписывающиеся в официальную линию, в интеллигентской среде выросли надежды на реформу сталинской общественно-политической системы после установления мира. Кроме того, опыт Великой Отечественной войны стал для многих граждан СССР опытом межкультурных взаимодействий, в зоне которого оказались не только Третий рейх, под оккупацией и идеологическим влиянием которого в годы войны оказались огромные и стратегически важные территории европейской части страны, но и мировоззренчески враждебные СССР западные государства, среди них – союзники по Антигитлеровской коалиции. Большевики видели опасность в том, что «тело» советской культуры оказалось якобы «заражено» «вирусом» чужой идеологии, а общество, а вместе с ним и культура попали под влияние вражеского дискурса и покинули позицию советского (или русского) патриотизма. Через призму критики советская действительность могла оказаться далеко не столь идеальной, какой ее рисовал сталинский дискурс. Как следствие, возникла опасность распространения оппозиционных настроений, что повлекло бы за собой разрушение консенсуса между партией, государством и обществом.

Это ощущение надвигающейся опасности подкреплялось появлением нового мышления у советского человека, прошедшего войну – человека мужественного, с бойцовскими качествами, полного решимости отстаивать свои интересы. Кроме того, хотя советское общество, окрыленное победой в конце войны, и было полно воли к жизни, однако оно устало от материальных и физических лишений последних четырех лет и явно стремилось к передышке от трудностей и избавлению от чрезмерной опеки со стороны государства и его карательных органов.

Однако с точки зрения государства такая ситуация в культуре и обществе была неприемлема в силу ряда внутри- и внешнеполитических обстоятельств. К внутриполитическим относят экономическое возрождение Советского Союза, его промышленности и сельского хозяйства после войны, которое требовало от советских граждан новых жертв.

Другим фактором, сыгравшим свою роль в предыстории принятия Постановления от 14 августа 1946 г., стала внешнеполитическая обстановка, в частности, начало «холодной войны», распад антигитлеровской коалиции, обострение отношений между Западом и Востоком, между США и СССР. Перед Советским Союзом стояла задача сохранить своё влияние в мире, ценой больших усилий завоеванное в годы Великой Отечественной войны. Идеал «социалистического сверхчеловека» – патриота, преданного Советскому Союзу, русскому народу в качестве «несущей» опоры советского общества, коммунистической партии и ее вождю Иосифу Сталину – стал более актуальным. «Космополит», «пессимист» и «эстет» – таков был образ врага, черты которого, как уже было замечено выше, начали оформляться ещё в предвоенный период. Теперь этот образ получил свою завершенность. Если «космополит» ставил под сомнение превосходство СССР над Западом и Америкой во всех областях политической, экономической, социальной и культурной жизни, подвергая сомнению «национальную самостоятельность» и «национальное своеобразие» русской культуры, ее отличность от западной, то «эстет» был повинен в чрезмерном увлечении художественной формой произведения в ущерб его – в первую очередь идеологическому – содержанию. Среди представителей как первой, так и второй группы доминировали деятели советской культуры еврейского происхождения.

В связи с этим руководству партии и государства казалось важным еще раз обратить внимание общества на ценности и нормы советской системы, подвергнуть ревизии прежний «либеральный курс» и закрутить гайки для того, чтобы укрепить идентичность советского гражданина и исключить возможность его идентификации с враждебным Западом, а также дисциплинировать культуру, вернув ее на путь выполнения социального заказа. Наконец, Постановление было своеобразным порывом советской системы утвердить приоритет партии и государства над отдельными лицами, укрепить его направляющую и контролирующую роль в борьбе против неформальных объединений различных деятелей или «кланов», сложившихся вокруг литературных журналов и имевших своих «крестных отцов» среди представителей высшей партийной и государственной номенклатуры. В этом документ стал очередным этапом борьбы Сталина и его окружения за власть, апогеем которого станут такие сфабрикованные правительством процессы, как «Ленинградское дело», дело Еврейского антифашистского комитета или «Дело врачей».

В 1990-ые гг. российский исследователь Денис Бабиченко вновь обратился к изучению обстоятельств появления и политическому замыслу постановления «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“». Основываясь на документах Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ) он пришел к выводу, что историю появления этого документа и его цели следует рассматривать в контексте политической истории второй половины 1940-ых гг., а именно во властно-политическом контексте и конексте соперничества ленинградской и московской группировки в их борьбе за приоритетные позиции в государстве. Принимая это во внимание, он объясняет не только время создания документа, но и тот факт, что козлами отпущения были выбраны именно ленинградские журналы, а также поэтесса и писатель Анна Ахматова и Михаил Зощенко, считавшиеся «лениградцами».

Ссылаясь на те статьи Постановления от 14 августа, где речь шла об обвинениях в адрес ленинградского партийного руководства, которое якобы совершило грубую политическую ошибку и упустило из виду ошибки журналов, а также обращая внимание на отсутствие такой критики в адрес партийных инстанций в других постановлениях о культуре в этот период, и на то, что в обвинительных материалах по «Ленинградскому делу» имели место ссылки на «Дело о журналах» 1946 г., Бабиченко приходить к выводу, что Постановление от 14 августа 1946 г. нанесло один из первых ударов по ленинградскому партийному руководству, а само оно стало своего рода преддверием «Ленинградского дела».

Главным действующим лицом этого «удара по Ленинграду» стал Георгий Маленков. Еще недавно бывший одним из влиятельнейших представителей советской партийной верхушки, он попал в опалу Сталина, в частности, в связи с делом против Главного маршала авиации А. Новикова и наркома авиапромышленности А. Шахурина. Маленков как их непосредственный куратор в ЦК партии потерял свой пост секретаря и начальника управления кадрами ЦК ВКП(б). Опала Маленкова означала возвышение «ленинградцев», в первую очередь Жданова и Кузнецова, занявших ряд крупных постов в партийном руководстве, в т.ч. посты самого Маленкова. Однако тот скоро был реабилитирован и решил отомстить «ленинградцам», подвергнув критике и нападкам их работу в различных областях, в том числе и в культуре.

Однако едва ли следует рассматривать данное Постановление как один из шагов по планомерной подготовке этой крупной политической аферы. Интеграция «Дела о журналах» в последующее «Ленинградское дело» произошла скорее всего задним числом, а не планировалась заранее как его составная часть. Такая практика была вполне в духе сталинского режима. Кроме того, может показаться странным, что на публике в качестве главного протагониста всей аферы, направленной против ленинградских партийных руководителей, выступил Андрей Жданов, лоббист «лениградцев» в высших эшелонах власти. Следовал ли он только своему партийному и служебному долгу? Если судить по воспоминаниям свидетелей этих событий, то, возможно, это было именно так.

Однако тот же Бабиченко не отрицает, что данное Постановление имело культурно-политическую направленность. Так, он рассматривает его в контексте общего ужесточения советской культурной политики, начиная с 1943 года. Таким образом, Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» от 14 августа 1946 г. представляется одной из таких мер, в частности, наряду с Постановлением Секретариата ЦК о рассказе Алексея Каплера «Письма лейтенанта Л. Из Сталинграда» от 15 декабря 1942 г., в котором автор обвинялся в «антихудожественности» и «надуманности» в изображения действующих лиц, или с запретом на публикацию произведений Александра Довженко с последующем снятием его со всех занимаемых должностей из-за его киноповести «Победа» и сценария «Украина в огне», которое якобы было выдержано в духе «украинского национализма» (1943/1944), а также многими другими подобными мерами.

К похожим мерам можно отнести и ряд постановлений о литературных журналах, служивших для установления контроля над публицистикой и художественной литературой в советском обществе, среди них постановления «О контроле над литературно-художественными журналами» (отменено в 1946 г.), «О повышении ответственности секретарей литературно-художественных журналов» (оба – декабрь 1943 г.), «О журнале «Знамя» (1944 г.), принятых на уровне ЦК ВКП(б). По официальным оценкам, критическая ситуация в сфере культуры стала с 1943-1944 гг. темой многочисленных совещаний на высшем уровне – как правило в рамках УПА ЦК ВКП(б). Примечательно однако, что объектом нападок в данных случаях были не только сами деятели советской культуры, и такие её институты, как издательства и большие литературно-художественные журналы – то есть практически все уровни литературного и культурного процесса, – но и административные институты советской идеологии и культуры и их представители – Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) и секретари издательств и журналов.

Постановление от 14 августа 1946 г. во многом повторяло идеологические и политические обвинения и аргументы аналогичных более ранних и поздних документов. Их авторы также обвиняли своих жертв в «серьезных недостатках», «политических ошибках», «политическом вредительстве», «антихудожественности», «формализме», «искажении образа советского человека» или «советской действительности», «преклонении перед Америкой». Наконец, они обвинялись в таком опасном действии, как «выдвижение буржуазной идеи свободы творчества». Если жертвами «словесной чистки» становились функционеры советской культуры, то литературно-художественными журналам выдвигались дополнительные обвинения, важнейшим из которых был «слабый контроль» за культурой и литературой, а также отсутствие «должного идейного и литературно-художественного уровня».

За этими мерами, мероприятиями и высказываниями скрывалось, по всей видимости, опасение руководителей партии и государства потерять влияние не только на культуру, но и на общественное сознание, что было чревато утратой контроля за ситуацией. Эти опасения, кажется, находили подтверждение в агентурных сводках МГБ, в которых особый упор делался на «политически неблагонадежные настроения и высказывания писателей» (причем даже таких, которые в целом проявляли свою лояльность по отношению к сталинскому режиму), их недовольство редакционной политикой издательств и журналов, а также цензурой, которая заметно усилилась в первый год после войны. Открытым выражением такого недовольства стала статья писателя Федора Панферова «О черепах и черепушках», напечатанная в журнале «Октябрь» в 1946 г., в которой критиковалось отношение цензоров и литературных критиков к литературе.

В свою очередь, причину того, что на роль козлов отпущения в данном случае были выбраны ленинградские журналы «Звезда» и «Ленинград», а также писатели Анна Ахматова и Михаил Зощенко, следует искать также в ситуации с этими журналами на данный момент и в творческой судьбе поэтессы и писателя в рамках советской системы культуры. Тем не менее, не следует упускать из внимания тот факт, что «Звезду» критиковали уже в Постановлении Оргбюро «О редакциях литературно-художественных журналов» от 20 августа 1939 г., а за год до принятия Постановления от 14 августа 1946 г. журнал критиковали публикацию «пессимистических» стихотворений ряда советских поэтов. Т.е. «ленинградский участок» считался по идеологическим и административным причинам одним из слабых в области советского журнального дела.

По словам Бабиченко, в контексте тех же политических обстоятельств следует объяснять и выбор Анны Ахматовой и Михаила Зощенко на роль главных обвиняемых. Сама Ахматова хотя и не относилась к числу обласканных властью советских литераторов, однако в период, непосредственно предшествующий принятию Постановления, преследованиям не подвергалась. Решительные меры против нее были приняты в 1940 г., когда «при посредничестве» Жданова был изъят из обращения уже опубликованный сборник ее стихов «Из шести книг». В частности, Ахматову тогда обвиняли в том, что в ее произведениях отсутствует революционная тематика и «советская тематика о людях социализма». Однако позже ее стихи снова стали публиковать в литературно-художественных журналах, а книги включались в издательские планы крупных столичных издательств.

Похожая судьба постигла и Михаила Зощенко. В годы войны он подвергался критике со стороны представителей советского культурного истэблишмента за свой роман «Перед восходом солнца». Однако в июне 1946 г. Зощенко стал членом редколлегии журнала «Звезда»; здесь же публиковались его произведения, тот самый рассказ «Приключения обезьяны», ставший одним из доказательств «вины» писателя, действительно обличавшего в этом произведении «советского мещанина» и тем самым опосредованно ставившего под сомнение воспитательную функцию советской системы, ее усилия по созданию советского «нового человека». Даже за месяц до выхода Постановления в партийной прессе Ленинграда можно было найти положительные оценки творчества писателя. Тот факт, что выбор пал именно на Ахматову и Зощенко, лишь частично объясняется формой и содержанием их творчества, а также его оценкой «сверху». Возможно, что другое объяснение следует искать в факте их «ленинградского» происхождения, который сыграл роковую роль, принимая во внимание «антиленинградскую» направленность самого Постановления.

Обратимся к событиям, непосредственно предшествовавшим появлению Постановления от 14 августа 1946 г. Одним из них является совещание у Жданова 18 апреля 1946 г., посвященное вопросам пропаганды и агитации. Этому заседанию Бабиченко придает ключевое значение в подготовке Постановления, определении его жертв (и, возможно, исполнителей). Основными темами были, в частности, состояние советской литературы и руководство ею. Выступавшие, в т.ч. Жданов, отмечали «недостаточно» высокий уровень художественных произведений, а также «недостаточность» работы представителей ведомств по делам культуры, Управления пропаганды и агитации и литературных критиков как основных институтов для борьбы с «толстыми журналами» и нелояльными писателями. В качестве негативного примера были названы журналы «Новый мир» и «Звезда». По сути, на этом собрании были приняты к сведению соображения, высказанные Сталиным за несколько дней до этого, 13 апреля 1946 г., на заседании Политбюро ЦК ВКП(б). По словам Жданова, сам генсек тоже был весьма недоволен именно двумя названными выше журналами. Подводя итоги заседания, Жданов заключил, что выполняя соответствующее требование Сталина, следует усовершенствовать руководство советской литературой, в частности, усовершенствовать работу Управления пропаганды и агитации, отвечавшего за литературную критику. Он также намекнул на то, что, возможно, следует сократить число выпускаемых журналов. Однако сразу после этого не было предпринято никаких конкретных действий.

Бюрократическая машина управления советской культуры заработала вновь только спустя три месяца. В докладной записке Александрова и Еголина на имя Жданова от 7 августа 1946 г. речь шла, исходя из её названия, непосредственно о «неудовлетворительном состоянии журналов „Звезда“ и „Ленинград“». Авторы документа предлагали реорганизацию редколлегии «Звезды» и ликвидацию «Ленинграда». К записке прилагался проект соответствующего Постановления ЦК.

Дальнейшие события развивались по следующему сценарию. 9 августа проходило заседание Оргбюро ЦК ВКП(б), на котором присутствовал Сталин, Маленков и первый секретарь ленинградского горкома ВКП(б) Попков. Одним из обсуждавшихся вопросов была ситуация с журналами «Звезда» и «Ленинград». Как в докладной записке Александрова и Еголина, так и на заседании Оргбюро ЦК ВКП(б) объектом критики стали Анна Ахматова и Михаил Зощенко, а кроме них и ряд других писателей, публиковавшихся в этих журналах. Если первую обвиняли в «упаднических настроениях в творчестве», незначительности ее поэтического творчества (об этом шла речь в выступлении самого Сталина), то претензии к Зощенко заключались в том, что он якобы «с издёвкой» описывал «трудности жизни нашего народа в дни войны» и представлял советских людей «очень примитивными» и «ограниченными», «оглуплял» их.

При этом сам вождь, как считает Бабиченко, проявил удивительное незнание творчества этого писателя. Когда же речь зашла о самих ленинградских «толстых журналах», то его оценка их деятельности была, по справедливому замечанию исследователя, такой же негативной, как и оценка деятельности соответствующих московских органов. Примечателен тот факт, что первоначально в проекте Постановления речь не шла об отдельных руководителях ленинградской партийной организации. Среди подвергнутых критике административных органов были УПА ЦК ВКП(б) и Отдел Пропаганды Ленинградского горкома ВКП(б). Но на заседании Оргбюро ситуация уже была иной. В то время как изначально «антиленинградская» позиция Сталина не была очевидной, она несомненно присутствовала у Маленкова. Именно он возложил вину за недостатки в работе ленинградских журналов на весь Ленинградский городской комитет ВКП(б) и способствовал превращению дела ленинградских журналов ещё и в дело ленинградских партийных руководителей.

Примечательно, что ленинградских партийных лидеров уже тогда обвинили не только в низком художественном уровне местных журналов и плохом руководстве ими, но и в том, что они уронили авторитет партийного и государственного руководства в Москве, не согласовывая с ним свою журнальную политику. Характерна была реакция Жданова, который, как только представился случай, выразил свою поддержку присутствовавшим на заседании Оргбюро ленинградским партийным руководителям. В это время сами «ленинградцы» не выступали единым фронтом. Например, Попков в своем выступлении, встал не на сторону ленинградских писателей, а, наоборот, пытался обвинить во всем их одних. В конце концов, под давлением Сталина и Маленкова, он все же вынужден был выступить с критикой своей работы и признать собственные ошибки. В самокритике упражнялись и руководители обоих ленинградских журналов. Что касается реакции писателей, приглашенных на Оргбюро, то судя по протоколу заседания, негативные доводы, в частности против Ахматовой, были для определенной части из них недостаточно убедительными. Напротив, творчество той же Ахматовой представлялось им вполне отвечавшим ценностям «советского человека».

Хотя в оформление окончательного варианта текста Постановления помимо Жданова внесли свою лепту и другие люди, период в культурной политике СССР, начало которому заложило Постановление от 14 августа 1946 г., получил название «ждановщины», ведь опубликованные и ставшие широко известными официальные доклады, разъяснявшие смысл этого Постановления, были подготовлены именно им. Уже в преддверии принятия Постановления в дело включились органы МГБ, что уже само по себе свидетельствовало о том, что партия всерьёз взялась за литературу и культуру. Именно ими было составлено досье на Зощенко, содержавшее утверждение об «антисоветском» характере всей его творческой деятельности, которое 10 августа 1946 г. было направлено секретарю ЦК ВКП(б) Алексею Кузнецову. 14 августа 1946 г. Постановление было принято на заседании Оргбюро.

6.

Следуя сталинскому дискурсу, Постановление начиналось с перечисления проблем – в данном случае идеологической безыдейности и просчётов редакции журналов, также объяснялись причины ошибок и назывались виновные. Затем были перечислены меры, направленные на устранение недостатков и наказание провинившихся. Ахматова и Зощенко были интересны авторам документа не сами по себе, а как аллегории на «чужих» или «врагов» сталинского государства и общества. Представление об обоих литераторах в тексте Постановления было сконструировано в соответствии с образом «чужого»/«врага» эпохи позднего сталинизма: «антипатриота», «космополита», «декадента» и «эстета».

Так, Зощенко в Постановлении был назван «пошляком» и «подонком» – в рассказе «Приключение обезьяны» он якобы представил «пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей», изобразил «советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами», а его « хулиганское изображение» «нашей действительности» сопровождалось «антисоветскими выпадами». Преступления Ахматовой, «литературная и общественно-политическая физиономия которой», как утверждалось в Постановлении, «давным-давно известна советской общественности», были иного рода. Из текста следовало, что «Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, „искусстве для искусства“, не желающей идти в ногу со своим народом наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе». Писатель и поэтесса обвинялись в «безыдейности» и «аполитичности», последняя к тому же – в «чуждости народу». Примечательно, что «квазиформалистские» обвинения прозвучали в Постановлении скорее в адрес Ахматовой, а не Зощенко, который в 1920-ые гг. был связан с «Серапионовыми братьями», членом которых был формалист Виктор Шкловский; с легкой руки литературных критиков Зощенко одно время даже относили к формалистам.

Аналогичные обвинения, разбавленные указаниями на факты «низпоклонства перед современной буржуазной культурой Запада», «низкопоклонства по отношению ко всему иностранному» (т.е. в сущности «космополитизма») и на то, что поэтесса обратилась к темам «тоски», «пессимизма», «разочарования в жизни», выдвигались и против ряда других авторов, печатавшихся в обоих журналах, как и против этих журналов как таковых. В такой острой и концентрированной форме обвинения в отсутствии патриотизма или «космополитизме» в официальном советском документе появились впервые. При этом обвинения идеологического и этического характера явно преобладали над обвинениями относительно эстетики произведений. Тем самым Зощенко и Ахматовой ставилась в вину недостаточная приверженность названным ранее официально утвержденным ценностям и нормам патриотизма, героизма, соцреализма и политизации литературы. На примере обвиняемых подчеркивалось расхождение между их индивидуальным дискурсом и дискурсом власти и – именно в этом заключалась основная мысль этих пассажей Постановления – выдвигалось требование строго следовать этим ценностям и нормам.

Однако объектом официальной критики были не только и не столько произведения Ахматовой и Зощенко, сколько сам факт их публикации. В свою очередь, став трибуной для работ этих двоих, журналы «Звезда» и «Ленинград», их руководство в лице главных редакторов В. М. Саянова («Звезда») и Д. С. Лихарева («Ленинград») также нарушили принцип партийности советской культуры, предполагавший ориентацию на политические интересы сталинской партии и государства, на властной дискурс, принцип «литературы как политики». Ведь они забыли, что советские журналы «не могут быть аполитичными», что они «должны руководствоваться тем, что составляет жизненную основу советского строя – его политикой».

Также в Постановлении было отмечено, что определяющей силой литературного и культурного процесса является народ, выразителем мнения и интересов которого были те же партия и государство. Следовательно, журналы и их руководство противопоставили интересам партии и народа интересы отдельных групп («приятельские», «личные» отношения), не входящих во систему власти и партийную иерархию. Тем самым они – сродни литературным группам конца 1920-ых гг. – впали в «групповщину» и поставили под вопрос саму систему – власть партийного и государственного руководства. Именно в этом и заключалось плохое руководство литературно-художественными журналами «Звезда» и «Ленинград», представленное в Постановлении как «либерализм» и «серьезные политические ошибки». Указывая редакциям журналов на их вину, авторы документа, в конечном счете, стремились восстановить ранее утвержденное соотношение сил между советским государством, культурой и обществом.

Постановление не оставляло сомнений на тот счет, в чем состояла одна из главных опасностей таких произведений и такой публикационной политики журналов – в их «дезориентирующем влиянии на молодежь», в «отравлении их сознания», «нанесении вреда делу воспитания» советской молодежи. Оно настойчиво напоминало своим адресатам о воспитательной функции советских журналов, и тем самым о воспитательной функции всей советской культуры. Ведь перед журналами ставилась задача воспитать советскую молодежь в духе героических ценностей – воспитать новое поколение бодрым, верящим в свое дело, готовым преодолеть все препятствия.

Сама дискурсивная структура Постановления свидетельствовала о том, что его мишенью были, как уже было отмечено, не Ахматова и Зощенко, и даже не редакции названных в нем журналов, а вся советская культура как таковая, и ее функционеры высшего звена – от редакций литературно-художественных журналов до Управления пропаганды и агитации. В то же время, следует отметить, что документу была присуща определенная самокритичность в том смысле, что его авторы хотя и не критиковали самих себя, но сделали объектами такой критики главные органы государственного контроля за литературой, культурой и идеологией. В качестве основных виновников этих провалов выступали представители советского культурного истэблишмента, и именно их следовало наказать за допущенные ошибки. Помимо руководства обоих журналов это были председатель Правления Союза советских писателей (ССП) Николай Тихонов и даже Управление пропаганды ЦК ВКП(б), которое «не обеспечило надлежащего контроля за работой ленинградских журналов». Досталось и газете «Ленинградская правда» за публикацию рецензии Юрия Германа о творчестве Зощенко.

Наконец, Постановление от 14 августа 1946 г. ударило по Ленинградскому городскому комитету ВКП(б), назначив виновными в недостатках работы журналов его представителей Капустина и Широкова. Следует обратить внимание на то, в чем именно с точки зрения авторов Постановления состояли «грубые политические ошибки» Ленинградского партийного руководства. Первая заключалась в том, что горком «проглядел ошибки журналов, устранился от руководства журналами и предоставил чуждым советской литературе людям, вроде Ахматовой и Зощенко, занять руководящее положение в журналах». Но это была только одна из них. Гораздо более тяжелой была, по всей вероятности, вторая, которая состояла в том, что «зная отношение партии к Зощенко и его „творчеству“, Ленинградский горком (тт. Капустин и Широков), не имея на то права, утвердил решением горкома от 28.I. с.г. новый состав редколлегии журнала „Звезда“, в который был введен и Зощенко». Это было уже превышением полномочий Ленинградского горкома ВКП(б) как «подчиненной структуры» по отношению к ЦК как «главной и направляющей структуры» всей политической жизни страны. Это была уже некая политическая оппозиция или групповщина, требовавшая более строгого наказания.

«Как могло случиться, что журналы „Звезда“ и „Ленинград“, издающиеся в Ленинграде, городе-герое, известном своими передовыми революционными традициями, городе, всегда являвшемся рассадником передовых идей и передовой культуры, допустили протаскивание в журналы чуждой советской литературе безыдейности и аполитичности?», – спрашивали авторы Постановления и сами же находили ответ: причины негативных явлений в литературе следует искать в том, что руководство ими осуществлялось «совершенно неудовлетворительно», что Ленинградский горком ВКП(б) «устранился от руководства журналами», что «Управление пропаганды ЦК ВКП(б) не обеспечило надлежащего контроля за работой ленинградских журналов».

Публикацию произведений Ахматовой и Зощенко, идейные «ошибки», идейную «чуждость» и тем более низкий «эстетический уровень», а также недостатки в работе литературных критиков следует считать скорее формальным поводом для закрытия журнала «Ленинград» и структурных изменений в журнале «Звезда». В то же время истинной причиной для критики журналов было несоответствие их дискурса властному дискурсу.

7.

Действительно: Несмотря на то, что Постановление повлекло за собой административные меры против писателей и поэтов, якобы преступивших политические, идеологические и культурные нормы сталинской системы (редакции «Звезды», Правлению Союза советских писателей и Управлению пропаганды ЦК ВКП(б) вменялось «прекратить» «доступ в журнал произведений Зощенко, Ахматовой и им подобных»), основное направление удара пришлось, во-первых, на журналы и их редакции, во-вторых, на руководство Союза писателей, в-третьих – на Ленинградский горком ВКП(б). Журнал «Ленинград» был ликвидирован (п. 2), а его бывшему главному редактору, был объявлен выговор (п. 9). В журнале «Звезда» произошла реорганизация редакции: его новым главным редактором с сохранением своей прежней должности в ЦК (п. 4) был назначен заместитель начальника УПА ЦК ВКП(б) Александр Еголин. Эти перестановки должны были способствовать укреплению контроля за журналом. Но на этом наказания провинившихся не закончились. Руководству Ленинградского обкома, а именно его второму секретарю Капустину, был также объявлен выговор (п. 6). Его коллега Широков был освобожден от должности (п. 7). Теперь ленинградские партийные руководители – обком и первый секретарь обкома и горкома Попков – должны были взять на себя «партруководство» журналом «Звезда» и улучшить работу не только самого журнала, но и ленинградских писателей (п. 8). Одновременно перед руководством УПА ЦК ВКП(б) в лице Александрова ставилась задача следить «за выполнением настоящего постановления» (п. 11), а Андрей Жданов был отправлен в Ленинград для «разъяснения» Постановления (п. 13).

Первые четыре пункта Постановления, касавшиеся самих журналов, подлежали огласке, остальные девять, посвященные мерам на уровне ЦК ВКП(б), Лениградского горкома и обкома партии, а также УПА ЦК ВКП(б), были засекречены. Именно поэтому в течение десятилетий критическое осмысление Постановления с учетом его политического значения было невозможно.

8.

Проведение Постановления в жизнь постепенно приобрело характер кампании. Уже на следующий день после его принятия, 15 августа 1946 г., последовал доклад Жданова в Ленинграде, а днем позже, 16 августа 1946 г., состоялся следующий. Слушателями Жданова были партийные руководители и писатели города. Основная критика докладчика была направлена против руководства ленинградских журналов и самих ленинградских писателей. Ни ленинградские партийные руководители, ни руководство ССП, ни УПА ЦК ВКП(б) в нем не упоминались. Бабиченко видит в этом своего рода отвлекающий маневр: Жданов якобы пытался защитить своих подопечных в партийном руководстве Ленинграда, которые критиковались в Постановлении. Однако, вполне вероятно, что Жданов учёл тот факт, что адресатами его доклада будут в первую очередь писатели, и уже в силу этого обстоятельства счел нужным остановится на соответствующих решениях Постановления.

В своём докладе на собрании писателей Жданов не сказал ничего нового о произведениях Зощенко и Ахматовой. Но он использовал другие языковые средства, чем в Постановлении. Стиль его речи поражает. Так о Зощенко Жданов высказался в насыщенном вульгаризмами стиле, от которого веяло площадной бранью: «Пошляк. Его произведения – рвотный порошок. В его лице на арену выходит ограниченный мелкий буржуа, мещанин. Возмутительная хулиганская повесть „Перед восходом солнца“. Этот отщепенец и выродок диктует литературные вкусы в Ленинграде. У него рой покровителей. Пакостник, мусорщик, слякоть». Одновременно с этим, он еще раз подчеркнул «декадентский характер» поэзии Ахматовой, сознательно примитивизируя содержание ее произведений, обнажая при этом собственный, весьма скромный культурный вкус и уровень: «Взбесившаяся барыня. Тематика ее поэзии – между будуаром и моленной. Поэзия верхних 10.000. Губы, да зубы, груди, да колени. Тоска. Одиночество. Зоологический индивидуализм. Искусство для искусства. Ковыряние в своих эмоциях. Внутреннее опустошение. [...] Ее поэзия – выражение упадка, заката буржуазной и дворянской культуры. [...] Отравляет сознание». Кроме того, Жданов еще раз подчеркнул, что среди ленинградских писателей присутствовало увлечение «мещанско-буржуазной литературой Запада». Но что касается определения той роли, которую Зощенко якобы играл в литературной жизни Ленинграда, то здесь Жданов вообще потерял всякое чувство меры, заявив: «Зощенко в Ленинграде стал чуть-ли не корифеем литературы».

Во всех бедах Жданов обвинял приятельские отношения, существовавшие в редакциях журналов, отсутствие там критического подхода к литературе. Затем он, как и в Постановлении, в категорической форме напомнил писателям о значимости принципов партийности и народности литературы, говоря о том, что «товарищ Сталин назвал наших писателей инженерами человеческих душ». Что именно советское руководство ожидало от литературы, Жданов сформулировал напрямую, уже безо всякой псевдоидейной завуалированности: «Мы требуем, чтобы руководствовались политикой». На контрасте с текстом Постановления Жданов ставил перед писателями на будущее и более общую задачу, перечисляя при этом – в противовес критикуемому им до этого творчеству Зощенко и Ахматовой – желаемые положительные качества советской литературы: «Расти идейно и художественно», «современная тематика», «развивать у наших людей лучшие качества», «утверждение и воспевание социализма», а также «качество» и «мастерство» произведений. Жданов категорически заявлял: «Ликвидировать безответственность. Не поймешь, кто отвечает», возможно имея тем самым ввиду не только и не столько повышение ответственности каждого редактора за публикуемые произведения, но и четкое определение литературно-политических компетенций на уровне редакций литературно-художественных журналов в целях преодоления административно-контрольного хаоса и улучшения их цензурной деятельности. Возможно, что следующие два предложения из ждановского доклада свидетельствуют о том, что «наверху» опасались, что деидеологизации литературы приведет к деидеологизации общества: «Без критики можно загнить. Болезнь пойдет внутрь». Присутствовавшие на собрании писатели в подавляющем большинстве согласились с основными положениями доклада Жданова. Вскоре ждановский доклад был опубликован в советской прессе.

Тем временем набирали силу реальные, административные, не дискурсивные репрессии против отдельных лиц, упомянутых или затронутых Постановлением. Зощенко уволили из состава редколлегии «Звезды». Вместе с Анной Ахматовой он был исключен из ССП и лишен продовольственных карточек. 27 августа 1946 г. Главлит запретил книгу Анны Ахматовой «Избранные стихи. 1910-1946». В тот же день Зощенко пишет Сталину письмо. Не получив ответа, писатель 10 октября 1946 г. направляет еще одно письмо «наверх» – теперь уже Жданову. Оба письма были, по сути дела, попыткой писателя опровергнуть обвинения, предъявленные ему в Постановлении – в первую очередь, обвинение в «антисоветчине». Перестановки произошли и в руководстве ССП – Николая Тихонова сменил Александр Фадеев.

Но как долго действовали эти ограничения? Денис Бабиченко считает, что уже в 1947 г. произошло изменение политического климата. Работы Михаила Зощенко начали печатать в «Новом мире», он получил обратно продовольственные карточки. Николай Тихонов стал заместителем Генерального секретаря ССП Александра Фадеева. Однако, как считает Бабиченко, неприязнь Сталина к «ленинградцам» сохранилась.

9.

Однако на этом репрессии не закончились. Волна очередных чисток прокатилась по редакциям журналов. Повсюду в стране по примеру Ленинграда искали неблагонадежных литераторов, своих местных «Ахматовых» и «Зощенко». И тут и там проводились партийные собрания (прежде всего представителей культуры), где обсуждались Постановление от 14 августа 1946 г. и доклады Жданова. Одни участники выступали с одобрением этого курса, другие же – с разоблачительной «самокритикой». Не только представители «советского поколения», но и такие представители русской интеллигенции с дореволюционным прошлым, как актриса Александра Яблочкина, не стеснялись славословить в адрес новой официальной директивы и самого Жданова. Если режиссер Иван Пырьев назвал ждановский доклад «подлинной научной диссертацией», то Яблочкина, воздавая хвалу Жданову, заявила: «Товарищ Жданов сформулировал наши общие мысли и чувства». Другой пример – заседание Президиума ССП (при участии членов правления) 31 августа 1946 г. Здесь во всех грехах покаялся Тихонов, а вместе с ним и некоторые другие писатели.

Следует, однако, обратить внимание на тот факт, с чем именно солидаризовались некоторые деятели советской культуры. Если следовать сохранившимся фрагментарным сведениям об их выступлениях, оказывается, что они приветствовали в первую очередь не нападки на Зощенко и Ахматову, не набившее оскомину напоминание о партийности, народности и воспитательной функции литературы, не усиление контроля за литературой. Поддержку деятелей культуры находило то, что Постановление, как им казалось, давало четкие ориентиры для писателей и литературных критиков в ситуации неопределенности формально-содержательных требований к ним со стороны официальных органов руководства литературой и культурой. Оно, как им представлялось, наносило удар по руководству отвечавших за культуру ведомств, и должно было «приструнить» непредсказуемую в ее приговорах литературную критику, незаслуженными жертвами которой в те годы себя считали многие писатели. Одновременно с этим абсурдным образом прослеживался призыв к усилению объективной критики художественных произведений, которая в условиях существования «лакировочной прозы» едва ли поощрялась. Вряд ли деятели культуры могли выразить протест против указания Жданова на необходимость создавать произведения на современные темы или, например, того, что он сводил счеты с литературным декадентством и «Серапионовыми братьями», членом которых в свое время был Зощенко.

Таким образом, писатели могли поддержать официальные меры, даже не вступая в конфликт с собственной совестью, и более того, решая собственные профессиональные и политические задачи. В писательской среде находились те, кто совершенно четко осознавал, что Постановление и доклады направлены не только и не столько против Зощенко и Ахматовой, а также редакций журналов, но имеют более широкое, выходящее за рамки культуры, идеологическое и политическое значение, что они нацелены на дисциплинирование общества. Журналы активно публиковали разоблачительные статьи. Для значительной части советских писателей Постановление послужило сигналом о необходимости создания идеологически и эстетически правильных произведений в духе советского патриотизма и героизма, с явно выраженной антизападной позицией, в соответствии с нормами социалистического реализма.

Однако было бы ошибочным полагать, что Постановление и в самом деле было безоговорочно принято всеми деятелями культуры. Это говорит о том, что даже в сталинский период их так называемое единодушное согласие с решениями партийного руководства по вопросам культуры было скорее публичным дискурсом, чем отражением их истинной позиции, взглядов и убеждений. По свидетельству Вадима Кожевникова, редактора литературного отдела «Правды», Постановление от 14 августа 1946 г. рассматривалось некоторыми писателями в приватных разговорах как «кампания массовой порки». Некоторые из них еще больше, чем ранее, недоумевали по поводу характера официальных требований. Но были и такие, как Сергей Михалков, который даже на заседании Президиума ССП 31 августа 1946 г. не побоялся в открытую высказаться о таланте Анны Ахматовой.

26 августа того же года последовало Постановление «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению», а спустя неделю, 4 сентября, – Постановление «О кинофильме „Большая жизнь“», содержавшее также обвинения в адрес других фильмов, в том числе против «Ивана Грозного» (2 серия) Сергея Эйзенштейна. Другими мерами, которые следует рассматривать в контексте культурной политики этого времени, были Постановление «Об опере „Великая дружба“ В. Мурадели» от 10 февраля 1948 г., о журнале «Крокодил» от 5 сентября 1948 г. и Постановление о журнале «Знамя» от 11 января 1949 г. В последнем из них отмечалось низкое качество литературной продукции, выпускаемой журналом. Как и в случае с журналами «Звезда» и «Ленинград», одной из основных целей были репрессии против писательских «клик», сформировавшихся вокруг его редакции. Наконец, в декабре 1948 г. состоялся пленум ССП СССР, на котором в качестве одной из основных задач писателей, как и других деятелей культуры, объявлялась борьба с «космополитизмом», «формализмом» и «эстетицизмом». Апогеем послевоенной политики советского патриотизма, против «низкопоклонства перед буржуазным Западом» станет кампания по борьбе с космополитизмом 1949 г., в ходе которой образ врага примет зачастую и «еврейские» черты. Другими словами, получит дальнейшее утверждение антикосмополитический дискурс, воспроизведенный в Постановлении «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“».

10.

Постановление «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» стало символом отказа от прежней культурной политики и положило начало так называемой «ждановщине» в советской культуре – периоду идеологической «однозначности» и «нетерпимости», жесткого курса партии и государства по отношению к деятелям культуры, «идеологического и культурнополитического террора». В долгосрочной перспективе и в совокупности с другими постановлениями этого периода оно способствовало закреплению идеологических и эстетических принципов и «институциональных правил советской культурной системы» (Янковская), окончательному формированию системы идеологического и политического контроля над советской культурой и литературой, ее изоляции от глобальных культурных процессов, имевших место в странах Западной Европы и США, а также появлению произведений литературы и искусства, «серых» в эстетическом отношении, но идеологически «выдержанных» в духе советского патриотизма и «антикосмополитизма». Культура теперь должна была служить прославлению «советского сверхчеловека» и послевоенного возрождения в стране социализма.

11.

В период после смерти Сталина (1953 г.) и особенно после XX съезда партии (1956 г.) деятели литературы и искусства предпринимали неоднократные, но, к сожалению, безрезультатные попытки добиться отмены постановления «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» от 14 августа 1946 г. Оно было отменено только в период Перестройки новым постановлением ЦК КПСС «О постановлении ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“ от 14 августа 1946 г.» от 20 октября 1988 г.