Einführung: Dekret über die Auflösung der Ehe

Aus 1000 Schlüsseldokumente
Wechseln zu: Navigation, Suche


Лилия Антипова, 2011


1.[ ]

В известном романе Николая Чернышевского «Что делать? главная протагонистка Вера Павловна, один из первых и наиболее влиятельных образов «новой женщины» в русской литературе, значительно сказавшемся на формировании поведения русских женщин начиная с 1860-х гг., проявляет свою «новизну» тем, что расходится со своим мужем, в свою очередь «новым человеком», и начинает жить с другим мужчиной, который близок ей духовно и телесно. Тем самым текст Чернышевского отразил не только современный дискурс о роли женщины в обществе, но и активно обсуждавшиеся в России во второй половине XIX в. представления о браке и семье. Одним из атрибутов «новой» формы брачно-семейных отношений, в рамках этого понимания, была возможность и облегченная процедура развода.

В формировании этого дискурса принимали участие представители различных политических, общественных и профессиональных кругов: политики, общественные деятели, юристы, писатели, борцы за права женщин. За требованием развода и облегчения его процедуры стояла, как правило, либо либеральная, либо социал-демократическая концепция общества. Вопрос о реформе брачно-семейных отношений дискутировался в самых разных контекстах, затрагивая, в частности, всю систему общественных и культурных ценностей. Почему же существующее законодательство о разводе в качестве составной части существующей системы брачно-семейных отношений рассматривалась как неприемлемое? В чем заключалась суть действующих на тот момент правовых норм, регулирующих бракоразводные процессы?

До 1917 г. в области брачно-семейных отношений действовало гражданское, церковное и обычное гражданское право. Равным образом они подлежали смешанной или совместной юрисдикции государственных и церковных инстанций, а также судов при органах общественного самоуправления. Если действие гражданского права распространялось на социальную элиту и население городов, то обычное право действовало в деревне. «Юрисдикцию» по этому праву вершили волостные судьи, а также мировые судьи и земские начальники. Представители российского государства и правящего самодержавия занимали в вопросах брака, семьи и развода консервативную позицию, которая нашла отражение в существовавшем официальном законодательстве.

Идеалом самодержавия, cложившемся на основе православной этики и нашедшем отражение в его законодательстве, была стабильная моногамная семья, построенная по авторитарно-иерархическому принципу, предполагавшая правовые привилегии мужа и его господство над женой, и по своей сути бывшей одновременно «хозяйственным союзом».[1] Такая семья виделась в качестве экономической и социальной основы монархии. В соответствии с этой установкой российская монархия была заинтересована в стабильном и долговременном браке. Такого рода представления нашли отражение в «Своде законов Российской Империи», принятому в 1832 г., реформированному в 1860-ые гг. и действовавшему на момент революции 1917 г.

Согласно этому Своду, институт развода в России существовал. Однако получить его было трудно как мужчине, так и женщине. Официальное (гражданское) брачно-семейное законодательство допускало развод только в отдельных случаях, в частности, таких как измена/прелюбодеяние (главная причина), неспособность супруга к половому акту в течение трех лет, долговременное отсутствие мужа, утрата им гражданских прав, или его тюремное заключение, нарушение положения о допустимой степени родства вступающих в брак (кровосмешение), второбрачие/многобрачие, уход в монастырь. Для доказательства вины супругов требовались свидетели; судебное расследование вынуждало затронутых лиц придавать огласке интимные детали личной жизни. Сам бракоразводный процесс носил многоступенчатый характер и требовал огромных затрат, что уже само по себе заставляло супругов задуматься о его целесообразности. Распространенной формой развода был развод по взаимному согласию, заимствованный из римского права. Официальное законодательство воздвигало различные препоны даже в том случае, если речь шла только о раздельном проживании супругов.

Определяющее влияние на теорию и практику бракоразводных процессов, начиная с первой половины XIX в., оказала Православная Российская Церковь. В ее компетенции находилось как заключение, так и расторжении браков: «[…] официальный развод стал возможен только с санкции духовного суда и при строгом соблюдении требований к основаниям развода».[2] Православная Российская церковь рассматривала брак как священный, принципиально выступала за единобрачие и нерасторжимость брака. Исходя из этого она отвергала и осуждала развод. Тем не менее, в теории и практике ее брачно-семейного права возможность расторжения брака сохранялась. Эта процедура находилась в ведение Духовных консисторий Православной Российской Церкви и т.н. консисторских судов под председательством архиереев. Заявление о расторжении брака могло быть подано как самими супругами (например, в случаях прелюбодеяния), так и представителями духовного ведомства. Конкретные случаи, когда брак мог быть расторгнут, оговаривались в нормоположениях церковного/духовного права. Таковыми были, например, несовершеннолетие одного или обоих супругов, измена/прелюбодеяние, болезнь одного из супругов, неспособность мужа к половому акту, долговременное отсутствие мужа, обнаружение факта второбрачия/многобрачия, кровосмешение между супругами. Поводом для развода не считался сам факт расстройства семейной жизни.

Собственно процедура церковного развода была чрезвычайно сложной и требовала больших материальных затрат. Составной ее частью был допрос разводящихся супругов и свидетелей, или – если в качестве причины развода указывалась болезнь и половая неспособность супруга – медицинское освидетельствование. Разведенный супруг либо не платил жене и детям алиментов, либо их размер был скорее номинальным. В конце XIX – начале XX века бракоразводная практика, существовавшая в России до середины XVIII века, при которой для развода было достаточно «разводного письма» православного священника, была поставлена (духовным) законом под запрет. Так же под запретом оказалась практика, при которой законность развода скреплялась актами государственных чиновников, например, в волости; о такой форме развода речь пойдет ниже.

Основную группу разводящихся и разводимых семей составляли семьи дворянского сословия; представители среднего и низшего сословий здесь были в меньшинстве. Это обстоятельство было связано с тем, что, крестьяне, например, обращались в суд с ходатайством о разводе достаточно редко. Несмотря на общую либерализацию законодательной системы Российской Империи до 1917 г., все попытки хотя бы ограниченного изменения этого законодательства сколько-нибудь ощутимых результатов не принесли. Исключение составляла принятая в 1860 г. поправка к ст. 103 Свода законов, согласно которой в некоторых случаях (ссылка мужа, его жестокость по отношению к жене и совершенное им прелюбодеяние) муж и жена могли жить отдельно, но юридически брак оставался в силе. Несколько иначе обстояла ситуация с обычным гражданским правом, о чем будет сказано ниже.

Против существующего законодательства о разводах выступали либеральные и социалистические круги российского общества. Критика законодательства о разводе была при этом составной частью их критики всей существующей системы политических, экономических, общественных, нравственных, зачастую, и культурных отношений, а его реформа – одним из аспектов широко понимаемых реформ в этих областях. С точки зрения представителей либерального лагеря, в русском обществе существовала не только политическая, экономическая, социальная и национальная, но и половая дискриминация. Если правящая монархия и православная церковь запрет на развод, или же усложнение его процедуры, рассматривала как средство укрепления семьи, то либерально мыслящие представители российского общества считали, что существующее законодательство о разводе и его дискриминирующее положение, вступают в противоречие с принципами буржуазного правового государства, с его представлениями о семье и определениями правового, социального и экономического состояния женщины и гражданина. Опираясь на принцип «естественного права», новое законодательство утверждало и закрепляло свободу и равенство всех граждан перед законом, их индивидуальные права и юридическую самостоятельность, независимо от этнической, социальной, конфессиональной и половой принадлежности. Оно также переносило на брачно-семейные отношения «принцип договора», рассматривая в качестве правовой основы семьи «брачный договор» двух равноправных граждан; семья как таковая утрачивала свой «священный» характер.

Соответствующая позиция по женскому вопросу предполагала равенство женщин, наряду с другими гражданами, перед законом и превращение их в субъект права. Существующее же бракоразводное законодательство, создавая всевозможные препоны на пути расторжения брака, ограничивало индивидуальную свободу граждан, привязывая их к патриархальной моногамной семье. В нем не был реализован «договорной принцип» брачно-семейных отношений, предполагавший не только их свободное заключение, но и столь же свободное их расторжение. Кроме того либералы, будучи по своим убеждениям «акциденталистами», рассматривали законодательство о разводе как одно из средств правовой дискриминации женщины и «законодательной», т.е. «культурной», конструкции ее неравноправия по отношению к мужчине в обществе, отличаясь тем самым от «эссентуалистов», которые воспринимали это неравноправие как «естественное», и обусловленное самой «природой женщины».

Царское законодательство о разводе, выражаясь словами Дирка Блазиуса, «закрепляло нарушения в „балансе сил“ между мужчинами и женщинами».[3] Хотя мужчины тоже не могли беспрепятственно расторгнуть брак, они сохраняли свою властную позицию в семье. Для женщины, занимавшей в семье подчиненную позицию, невозможность расторгнуть брак несло в себе двойное унижение и ущемление прав. И наконец, это законодательство препятствовало превращению России в гражданское правовое государство, в котором существует единое правовое пространство, и каждый гражданин является самостоятельным субъектом права. Альтернативная концепция законодательства о браке предполагала право на развод. Наряду с представлением политических и гражданских свобод, реформа законодательства о разводе, как составная часть брачно-семейного законодательства, призвана была проложить путь общей эмансипации русского общества на пути утверждения гражданского общества и правового государства.

Дискуссии существующего законодательства о разводе представителями социал-демократического движения осуществлялись в контексте их анализа политических, экономических и общественных проблем самодержавной России. Как и представители либерального лагеря, они увязывали теорию и практику существующего законодательства о разводе с дискриминацией женщины. Современница социал-демократов, судя по общему тону их статей, становилась жертвой не только политического неравноправия, экономической и социальной эксплуатации в условиях капитализма, но и господства мужчины в обществе и семье. Поэтому развод представлялся необходимым элементом эмансипации женщины. С другой стороны, он не должен был использоваться в качестве средства сексуальной эмансипации индивида, открывать дорогу промискуитету и беспорядочным половым связям. Тем самым не исключалось такая форма взаимоотношений между полами как брак и семья, которую предполагалось сохранить при социализме. Некоторые социалисты, как например, Чернышевский, предлагали даже рассматривать развод как вынужденную меру, к которой следовало прибегать только в случае, если выбор брачного партнера оказывался неудачным и супруги принципиально не сходились характерами. Создание новой правовой ситуации, равно как и обновленная форма брачно-семейных отношений, ликвидация насилия мужчины и эмансипация женщины подразумевались только после свержения буржуазного капиталистического общества и построения социализма.

Против «новой семьи» либералов и социалистов выступали т.н. консервативные круги русского общества и русской культуры, в том числе представители славянофильства и неославянофильства. Так же как либералы и социалисты, они увязывали проблему развода как часть юридической проблемы брачно-семейных отношений с их общей социальной, этической и культурной концепцией, с проблемами семьи, женщины и правовым представлениями. Но в конечном итоге проблема развода оказывалась напрямую связанной с проблемой сохранения «традиционных» политических/общественных форм. Славянофилы подходили к разрешению этих проблем с позиций и православного христианства и его этики, и своих собственных правовых представлений.

Хотя «старая семья», которую они осуждали с православно-христианской позиции, их не устраивала – как отошедшая от идеала «православной, христианской семьи», но и «новая семья», как ее предлагали либералы и социалисты, была для них неприемлема. В частности, это касалось реформы законодательства о разводах. Облегчение развода как условие реализации индивидуальных прав гражданина и женщин входило в противоречие с этикой православия, в смысле «всеединства» и «соборности», ориентированной на общность верующих и моногамную семью, рассматривалось как прямой путь к их деструкции. Представляя позицию русского православия, славянофилы и неославянофилы выступали не только за сохранение семьи как формы отношений между полами, но и против развода, отрицая его по моральным соображениям. Согласно их концепции, идеальная форма социальной организации (ею было не «общество», а «община») была основана на нормах и принципах православной христианской этики, которая предполагала, в частности, что социальными регуляторами служат не формальные нормы, устанавливаемые законом, а внутренние категории, такие как «любовь» и «совесть», свойственные любому человеку.

Такое представление распространялось и на семью. В соответствии с ним, вариант «реформы» брачно-семейных отношений у славянофилов предусматривал вместо изменения существующей законодательной основы семьи, моральное совершенствование супругов в духе православной этики. Этому соответствовали их консервативные представления о женщине как о жене и матери. Признавая факт неравноправного и угнетенного положения женщины в русской семье, они тем не менее считали, что ее эмансипация возможна только в рамках семьи. Условием для этого была, однако, реформа существующей семьи с позиции православной этики и идеала семейных отношений и отношений между полами.

Какова же статистика разводов среди населения царской империи в период, непосредственно предшествовавший революции 1917 г.? «[...] за 20 лет, 1867-1886, состоялось 16945 разводов, по 847 разводов в год, за 8 лет, 1905-1913, - соответственно 23087 и 2565. На 1000 человек населения число разводов равнялось ничтожной величине: в 1841-1859 гг. – 0.002, в 1867-1886 гг. – 0.014, в 1905-1913 гг. – 0.029.»[4] Между тем брачно-семейное и сексуальное поведение населения России, в т.ч. его бракоразводное поведение, свидетельствовало о том, что существующее законодательство о разводах постепенно изживало себя. Представители социальной элиты и жителей столичных городов могли достичь расторжения брака или права отдельного проживания, прибегнув к помощи вышестоящих органов государственной власти. Представители средних и нижних слоев имели гораздо меньше шансов воспользоваться этой возможностью, не в последнюю очередь из-за больших материальных затрат на развод.

На фоне сложности юридически и церковно-законного расторжения брака встречалось, в частности, среди элиты русского общества, изгнание жены в монастырь. Но наиболее распространенным был развод de facto, когда муж и жена просто разъезжались друг с другом. Инициатором развода, как правило, выступал мужчина. Разъезд практиковался во всех слоях русского общества – как среди социальной элиты, так и в среднем и низшем слое. Но наибольшее распространение развод de facto получил среди крестьян, что не в последнюю очередь было связано с трудностями получения для них представителями развода de jure. Самовольный фактический развод и раздельное проживание мужа и жены вместо официального или церковного развода называлось в народе «расходкой».

Распространены были и обращения в волостной суд, который, однако, не имел права на развод de jure и лишь устанавливал вину той или другой стороны. Условия «расходки» определялись самими супругами. Если «раходка» совершалась по обоюдному согласию обоих супругов, то соответствующей волостной суд давал свое согласие как на фактический развод, так и на его условия, в т.ч. материальные. При отсутствии совместных детей жена могла получить имущество, принесенное ею в семью в качестве приданного; имущество, нажитое в браке, оставалось у мужа. В случае наличия совместных детей имущественная сторона их жизни могла определяться волостным судом, который как правило высказывалось в пользу того из супругов, на котором лежала забота о совместных детях – таковым мог быть как муж, так и жена. Поскольку с юридической точки зрения брак не считался расторгнутым, то вступление в другой брак было невозможно, однако фактически многие супруги, официально не разведенные, вступали в обход закона в новый фактический брак. Наконец, существовала такая исключительная форма ликвидации брака как убийство супруга или супруга.

Важно также отметить, что браки, не зарегистрированные в соответствии с действующим законодательством Российской империи –например, браки старообрядцев и заключенных – не могли быть и расторгнуты при посредстве органов записи актов гражданского состояния. Кроме того, практика бракоразводных процессов зачастую приводила к тому, что страдающей стороной оказывалась женщины, т.к. суд принимал решение в пользу их мужей и в том, что касается самой возможности расторжения брака, и материального обеспечения после развода. Все это способствовало неразберихи в теории и особенно в практике законодательства о разводах, создавая правовые предпосылки для многообразных практик расторжения брака в дореволюционной России.

2.[ ]

Принимая во внимание эти обстоятельства следует рассматривать «Декрет о расторжении брака» от 16 (29) декабря 1917 г. как политический ответ большевиков на многолетние запросы российского общества и культуры, как реализацию их собственной «программы» по этому вопросу и одновременно как попытку приспособления законодательства к существующей практике бракоразводного поведения населения России и своего рода легализации ее.

Позиция некоторых большевиков в вопросе о разводе была связана с их общей идеологией и с представлениями о браке и семье в социалистическом обществе. В целом она опиралась на традиции европейского марксизма и русских социалистов второй половины XIX в., причем как ее реформаторского, так и ее консервативного крыла. Уже у классиков марксизма единства по этому вопросу не существовало. Так, Фридрих Энгельс поначалу верил в «утопию», что в коммунистическом обществе «брак» и «семья» изживут себя, выполняемые же ими функции воспитания детей отойдут непосредственно государству и обществу, или по меньшей мере «буржуазная семья» изживет себя вместе с буржуазной эпохой и на ее место придут «новые» формы брачно-семейных отношений. Дело в том, что «буржуазная семья» рассматривалась Марксом и Энгельсом в свете их теории общественно-экономических отношений как продукт экономических структур буржуазной эпохи; они подчеркивали связь семьи, а также лежащих в ее основе отношений собственности и наследия, с частнособственнической формой капиталистического производства, и рассматривали семью как как инструмент «контроля и сохранения»[5] этих отношений.

Увязывая характер современной «буржуазной семьи» с экономическим и социальным положением женщины, Маркс и Энгельс подчеркивали, что экономический характер брачно-семейных отношений приводит к такой иерархии семейных отношений, при которых женщина зависима от мужчина, ущемляющего ее свободу и права. Исторически неизбежный коллапс частной собственности при переходе к социализму приведет к концу «буржуазной семьи». Брак как таковой, однако, при социализме, утверждали Марк и Энгельс позднее, не исчезнет; изменится только его характер. Социалистическая «новая семья» в будущем будет иметь совершенно иной характер – с любовью как основой, исключающей материальную заинтересованность супругов друг в друге, с равенством и свободой обоих партнеров, с правом на развод в случае исчезновения эмоциональной близости как основы брака. Тем не менее, у тех же классиков марксизма существовали предубеждения касательно развода – они опасались, что расторжение брака будет иметь для жены более негативные экономические последствия, чем для мужа.

Большевики во многом следовали этим «утопическим представлениям». Кроме того, по меньшей мере в начальный период после прихода к власти они считали «буржуазную семью» неспособной к воспитанию «нового человека» эпохи социализма, а с учетом интересов собственной власти – как потенциальный очаг оппозиции существующему режиму. Кроме того, согласно В. Ленину, семья являлась одной из форм порабощения женщины. На основе таких представлений формировалось общее отношение большевиков к разводу, и существующее законодательство о разводе они воспринимали критически, как видно из высказываний Ленина. Нужно учесть еще и позицию большевиков, согласно которой полная свобода невозможна без свободы женщины, то есть в частности тогда, когда будет отменено дискриминационное законодательство о разводе. Однако детального обоснования своей позиции по вопросу о разводах большевики до революции не представили. Реформа данного законодательства напрямую связывалось с построением общественной системы социализма, и такая возможность представилась после Октябрьской революции 1917 г.

Декрет о расторжении брака от 16 (29) декабря 1917 г. привел законодательство Советской России в соответствие с представлениями реформаторски настроенных большевиков о брачно-семейных отношениях. Кроме того, принимая во внимание факт участия в формулировке Декрета левого эсера Штейнберга в качестве наркома юстиции, и меньшевика Гойбарха, бывшего юридическим сотрудником того же комиссариата, Декрет вслед за Р. Стайтсем можно считать «отражением мнения русских левых на проблемы брака».[6]

Декрет был подписан председателем ЦИК Я. Свердловым и В. Лениным в должности Председателя Совета Народных Комиссаров (СНК). Из текста Декрета следовало, что он имел силу закона и распространялся «на всех граждан Российской Республики вне зависимости от принадлежности их к тому или иному вероисповедному культу» (п. 11). Декрет определял механизм развода, изменение процедуры, и новые органы, в юрисдикции которых впредь входило проведение бракоразводной процедуры. Церковный развод заменялся гражданским. Впредь все дела о разводе, о «признании браков незаконными или недействительными», попадали под «местную подсудность» и рассматривались местным гражданским судом или ЗАГСом, а не церковными институциями различных христианских и нехристианских конфессий (п. 2, 10, 12).

Все «дела о расторжении браков, по коим не постановлено решений или постановленные решения не вступили в законную силу», открытые церковными институциями до провозглашения Декрета от 16 декабря признавались «уничтоженными» (п. 12). Граждане, затронутые данным положением, могли повторно обратиться с ходатайством о расторжении брака в советский гражданский суд. Для развода было достаточно согласия и соответствующего ходатайства хотя бы одного супруга (п. 1); указания причины развода, например, «непоправимое расстройство брака», доказательств не требовалось. Заявление подавалось либо в гражданский суд, либо в ЗАГС по месту жительства просителя или ответчика – в том случае, если оба супруга выражали свое согласие с разводом (п. 2, «Примечание»); плата за развод не взымалась.

В местном суде бракоразводное дело рассматривали судьи (п. 3). Для этого было необходимо присутствие либо самих супругов – просителя и ответчика, либо уполномоченных ими лиц. Свидетели не заслушивались и специальных заключений, медицинского и другого рода не требовалось. По установлению факта желания развода со стороны обоих или одного супруга, судья выносил решение о разводе (п. 6). В подтверждение свершившегося расторжения брака супруги получали соответствующее свидетельство, копия которого отсылалась в ЗАГС по месту заключения брака или месту хранения книги записей браков. (ЗАГС регистрировал развод и выдавал соответствующее свидетельство (п. 2, «Примечание»).[7]

Если такие вопросы, как родительские права в отношении несовершеннолетних детей, материальная поддержка, а также алименты, которые муж должен был платить жене, споров среди разводящихся супругов не вызывали, то судья принимал решение по ним одновременно с решением о разводе (п. 8). В противном случае была предусмотрена подача соответствующего иска в местный суд и рассмотрение его там (п. 9). В компетенцию судьи входило принять «единоличное решение» по этим вопросам, действующее временно, вплоть до вынесения окончательного решения гражданским судом. Экономическая сторона развода детально не оговаривалась. Точно также разводящиеся супруги могли выбрать свои фамилии и фамилии детей в будущем. В том случае, когда согласие отсутствовало, или же просителем о разводе был только один из супругов, закон устанавливал, что разводящиеся получали те фамилии, которые они носили до брака, а решение о фамилии детей принималось судьей местного гражданского суда (п. 7). Таким образом, ранее советское законодательство о разводе по своему значению было гораздо радикальнее соответствующего «реформированного» законодательства западных стран. Ричард Стайтс характеризует постреволюционную Россию как «единственную страну в мире с полной свободой развода».[8]

Данный Декрет имел многоплановое значение. Позволительно расценивать большевистское законодательство о разводе как инструмент политики в области семьи. Официальные и публичные комментаторы Декрета подчеркивали его направленность против «буржуазной семьи». В действительности, в долгосрочной перспективе Декрет вполне мог способствовать – изначально, возможно, и не запланированно – ликвидации стабильной, моногамной семьи как таковой, бывшей на протяжении веков не только идеалом господствующей монархии и Православной Российской Церкви, но и большинства населения страны, в первую очередь, среди крестьян. Все необходимые предпосылки для этого создавало положение Декрета, согласно которому для расторжения брака достаточно было заявления обоих или одного из супругов. Тем самым не только de jure и de facto упрощалась процедура развода, но и становилось возможным многочисленное повторное заключение браков.

Кроме того, возможности расторжения семьи и заключения нового брачного союза в любое время не могли не сказаться на значении семьи как «хозяйственного союза». Принимая во внимание ее структурирующую роль в экономике и обществе России, допустимо утверждать, что в конечном счете либерализация бракоразводного законодательства и упрощение процедуры расторжения брака – в совокупности с другими мероприятиями большевиков в области экономической и социальной политики – привела к дестабилизации экономических отношений в стране, в особенности, в российской деревне. Предоставив женщине неограниченные права по расторжению брака, закон уравнял ее в правах с мужчиной, лишая последнего правовых привилегий и разрушая тем самым авторитарно-иерархические структуры, лежавшие в основе традиционной российской семьи.

Одновременно Декрет о расторжении брака создавал правовые рамки для реализации новых брачно-семейных и половых отношений. Другое значение Декрета о расторжении брака проявилось в области правовой эмансипации женщины. Вспомним замечание Горецкого: «В семейном праве равенство полов можно выделить как символическое равенство мужа и жены».[9] A если выражаться словами Дирка Блазиуса, то речь шла о том, чтобы «кодифицировать» равноправие полов. Согласно Декрету, женщины de jure получали не только равные, но и в отдельных отношениях даже преимущественные права по сравнению с мужчинами. Декрет практически представлял женщине неограниченное право на развод (п. 1); она имела возможность при расторжении брака влиять на образование свое и детей (п. 7); материальные затраты на содержание и воспитание детей могли в равной степени пасть и на мужа, и на жену (п. 8); кроме того, в случае своей недееспособности и социальной материальной нужды, разводящаяся имела право претендовать на поддержку бывшего муж для себя и для детей, находящихся на ее содержании (п. 9). Право женщин выступать в качестве просителя о разводе способствовало новой дефиниции ее социальной роли и осознанию таковой.

Новое брачно-разводное законодательство создавало предпосылки для эмансипации женщины и освоения ею новых профессиональных и социальных ролей еще в одном отношении. Простая процедура развода, не связанная с бюрократической волокитой и материальными затратами, способствовала освобождению женщины для ее общественной и производственной работы. Поле социальной деятельности женщины постепенно расширялось. Усиление позиции женщины в брачно-семейном праве, имевшее место уже в дореволюционной России, было распространено и на бракоразводное право. Как акт по разрушению старой «буржуазной семьи» и эмансипации женщины не только в смысле его интенции, но и в смысле созданных им реальных фактов, Декрет о расторжении брака рассматривался советскими авторами. Помещая Декрет о расторжении брака в контекст политики большевиков в религиозной сфере, нацеленной на отделение государства от церкви, необходимо понимать его антирелигиозный или антицерковный уклон. Он проявился, в частности, в повышении значимости гражданского брака по сравнению с церковным, весомости органов гражданской власти в процессе расторжения брака – по сравнению с органами церкви.

Из сказанного выше становится ясным значение Декрета о расторжении брака в контексте общего правового развития Советского государства. Декрет положил начало кодификации и унификации советского законодательства о браке и семье. Отменив церковное расторжение брака и юрисдикцию церкви в этих вопросах, он, наряду с прочими мерами, способствовал укреплению позиции нового советского государства в качестве субъекта права, утверждению его абсолютной юрисдикции путем вытеснения церкви и формированию единого правового пространства в Советской России. Усиление позиции женщины в брачно-семейном праве означало усиление ее позиции в качестве автономного субъекта права, или, иными словами, – появление новых правовых субъектов. В целом Декрет, придавая особое значение именно разводу как акту освобождения человека и женщины от такой «формы экономического, социального и полового угнетения» как «буржуазный брак» и «буржуазная семья», шел по пути установления свободы и равноправия граждан, вписывался в общий контекст «освобождения» и «эмансипации» первых месяцев после Октябрьской революции 1917 года.

Декрет о расторжении брака, принятый 16 декабря 1917 г. явился отражением общей политики большевиков по «реорганизации» брачно-семейных и половых отношений по направлению к «семейной» и «сексуальной революции».[10] Еще одним законодательным актом, нацеленным на реформу всей системы брачно-семейных отношений и их законодательной основы, стал «Декрет о гражданском браке, о детях и о ведении книг, актов гражданского состояния» (18 (31) декабря 1917 г.). Так, юридической силой обладал только гражданский брак, заключенный советскими органами записей актов гражданского состояния (ЗАГС); брак должен был быть моногамным, основанным на свободном выборе брачного партнера. Супруги полностью уравнивались в правах, зарегистрированный брак соответствовал незарегистрированному сожительству, законнорожденные дети становились равными незаконнорожденным, подтверждался принцип раздельного имущества супругов.

Семейный кодекс, принятый 16 сентября 1918 г., подтвердил положения Декрета от 16 декабря 1917 г. – о свободном и гражданском характере развода, а также об алиментах, которые должен был выплачивать супруг после расторжения брака на содержание жены и детей, отразив их в своем содержании. 18 ноября 1920 г. был принят закон, легализовавший аборты. Кроме того, не были вновь введены законы, дискриминирующие гомосексуалистов и лесбиянок; соответствующее законодательство царской империи было отменено еще Временным правительством.

Одновременно изменилось отношение государства к проституции. Если царское правительство подвергало женщин, занимавшихся проституцией, юридическим преследованиям, то новая социалистическая власть, в своей просвещенческой вере в рассудок и воспитание, поначалу пыталась действовать «перевоспитанием», в частности, проводя определенную политику занятости, а также лишить проблему торговли женским телом с помощью медицинских мер.

Однако, такая либерализация законодательства о разводах отражала позицию только одной части элиты большевиков. Так, достаточно консервативными представляются взгляды самого Ленина на брачно-семейные и половые отношения. Хотя он и критиковал существующую законодательную практику разводов в царской России, но в то же время высказывался в том духе, что неупорядоченная сексуальная жизнь есть «признак вырождения», нападал на теорию «свободной любви».[11] О сходной консервативной позиции других видных представителей партии и государства свидетельствует их ожесточенная полемика с Александрой Коллонтай в первое послереволюционное десятилетие. Пройдет всего несколько лет, и в начале 1930-х гг. этот радикальный подход вновь проявит себя в советской политике в области брачно-семейных и половых отношений.

Если следовать Стайтсу, то Декрет о расторжении брака был с большим воодушевлением принят советской городской интеллигенцией.[12] Реакция же церковных кругов на Декрет и последовавшие за ним законодательные акты, что видно в недавно обнаруженных архивных документах, была однозначно отрицательной. Так н-р, возникло обоснованное опасение, что благодаря, в частности, Декрету о расторжении брака духовные консистории утратят свои бракоразводные функции в пользу советских гражданских судов. Выход из этой ситуации виделся в свою очередь в облегчении процесса расторжения браков в учреждениях Православной Российской Церкви. Показательно также реакция Поместного Собора, в своем «Определении» от марта 1918 г. Собор осудил и новое законодательство о разводе как несовместимое с каноническими законами церкви, с христианскими представлениями о святости брака и его нерушимости, а также и новую упрощенную юридическую практику развода. Кроме того, «Определение» свидетельствовало о том, что православная церковь усмотрела в новом советском государстве правового конкурента, оспаривавшего ее соответствующие функции. Год спустя, 7 (20) декабря 1918 г. церковь издала конкурирующие положения о расторжении брака; однако по характеру устанавливаемых ими процедур развода они все-таки были гораздо сложнее. Кроме того, эти положения вновь ограничивали возможность развода отдельными причинами, не допуская такового в случае их отсутствия.

В 1920-ые гг. процесс кодификации законодательства о разводе как составной части брачно-семейного законодательства продолжался. Следующим этапом реформы законодательства о разводе стал 1926 год. В рамках проведенной тогда правовой реформы подразумевалась его дополнительная либерализация. Суд, например, утрачивал свои компетенции по расторжению брака в пользу ЗАГСа; имел место т.н. «развод по почте», когда супруг или супруга, не явившиеся в ЗАГС для расторжения брака, извещались о нем письмом. В целом, по замечанию Горецкого, на данном этапе реформы брачно-семейных отношений, окончательно устранялись правовые различия между зарегистрированным браком и совместным проживанием, и процедура развода предельно упрощалась. Все это привело к «размыванию» границ семьи, к утрате «социального контроля» за браком и семьей.[13]

3.[ ]

Последствия Декрета о расторжении брака от 16 (29) декабря 1917 г., а также последствия той политики, основы которой он заложил, оказались радикальными. Следует задаться вопросом, трансформировалось ли новое de jure состояние брачно-семейных отношений в состояние de facto? Или же их разделяла достаточно большая пропасть? Прямым (и долговременным) свидетельством новой ситуации в брачно-семейных отношениях была статистика разводов среди городского населения, свидетельствующая об их росте; в данном случае в качестве крайних дат называются 1920 и 1929 гг. При этом следует учесть, что на динамику разводов повлияла дополнительная либерализация законодательства о разводах в рамках общей реформы брачно-семейного права 1926 г.

Так, если в 1920 г. из 100 заключенных браков расторгались 19, то в 1929 г. на 100 заключенных браков приходилось 78 разводов.[14] Ричард Стайтс приводит следующую статистику: «К 1922 г., первому году политической и экономической стабилизации, число разводов составляло 122479, распределявшихся (весьма условно) примерно так: 70000 приходилось на столицы, 30000 – на другие города и 20000 – на деревни. Но в период с 1924 по 1927 гг. их число утроилось».[15]

Кроме того, следует учесть то обстоятельство, что данная статистика не позволяет в полной мере судить о непрочности брачно-семейных отношений в первое послереволюционное десятилетие, так как многие советские граждане не вступали в зарегистрированный брак, а просто жили в семейных по своей форме отношениях. Это означало, что распад подобных отношений не регистрировался ЗАГСом или судом. Одновременно росло число многократных повторных браков: «В двух пролетарских районах Ленинграда (Московском и Нарвском) только лишь в декабре 1927 г. 50 браков длились один или два дня, а другие 50 – одну или две недели. В следующем году соотношение разводов и браков составляло 4:5!».[16] Данная статистика учитывает, по всей вероятности, только разводы de jure, совершенные на основе нового советского бракоразводного законодательства; разводы de facto, которые следует учитывать для полной картины брачноразводного поведения, здесь не отражены.

Развод, с точки зрения практикующих его, превращался в поведенческую практику советского «нового человека», а Декрет о расторжение брака и последующее законодательство, подтвердившее его основные положения – в юридическое условие и юридическую гарантию собственной свободы. Иными словами, Декрет первого послереволюционного десятилетия о расторжении брака превращался в условие общих процессов индивидуальной эмансипации. Упрощенная процедура расторжения брака, наряду с упрощенной процедурой его заключения, способствовала распространению нестабильных семейных и половых связей, расширению промискуитивного поведения. Старая «буржуазная семья» постепенно отмирала, однако новая советская семья на ее месте не появлялась.

Тем не менее не следует переоценивать фактическое значение и Декрета о расторжении брака, и последующего советского законодательства. С позиции сегодняшнего времени позволительно утверждать, что «второй декаданс» в области брачно-семейного и полового поведения, его либерализация и радикализация были характерны лишь для ограниченного числа советских граждан и еще в большей степени гражданок 1920-х гг. Причины этого крылись как в сохранении патриархальной традиции – в т.ч. в так называемой радикально «культурной отсталости» (cultural lag[17]), так и в экономических факторах.

Налицо было различие в отношении к разводу между городом и деревней, мужчинами и женщинами, социальными и культурными элитами и остальным населением. В первое послереволюционное десятилетие традиционные консервативные нормы этого поведения по-прежнему сохраняли свою действенность среди сельского населения, среди женщин (а также средних и низших слоев населения). Так, Горецкий замечает, что рост числа разводов ограничивался городами, и был особенно высоким в столице СССР – Москве.[18] В селе же ситуация была иной, что объясняется сохранением прежних традиций, ролью религии, экономической организацией села и значением семьи в ней, а также большим давлением социального контроля ввиду коллективных условий жизни села. Главными инициаторами разводов выступали мужчины. Возможно, что это объяснятся особенностями правового сознания женщин (Rechsbewusstsein), которые весьма предосудительно относились к новому законодательству о разводе, зачастую отказываясь от того, чтобы воспользоваться своим правом на развод (Rechtsverzicht).

Для многих женщин моногамный брак и семья по-прежнему оставались идеальной формой взаимоотношений межу полами. Кроме того, по всей видимости, они считали, что расторжение брака не только не принесет им никаких преимуществ, а наоборот, даст мужчинам дополнительный инструмент по «освобождению от женщины» и утверждению своей независимости, в то время как женщины будут нести моральный и материальный ущерб от коротких, в любое время расторгаемых браков. На примере исследования по Выборгскому району Петрограда в начале 1920-х гг. тот же Стайтс показал, что в 70 % всех случаев развода просителем был мужчина, и только в 7 % случаев женщина. Как следствие, моногамная семья с ее патриархальной иерархической структурой властных отношений, предполагавших подчиненное, зависимое положение женщины по отношению к мужчине, иными словами то, что на языке официального дискурса называлось «буржуазной семьей», сохранялась в 1920-ые гг. по меньшей мере среди неэлитарных слоев Советской России и в сельских регионах страны.

Кроме того, предположения авторов Декрета от 19 декабря 1917 г. и последующего советского законодательства о разводе не оправдались. «Эгалитарные положения»[19], в процессе их применения, не привели к раскрепощению и утверждению правового равноправия женщин, а наоборот, способствовали их дальнейшему закабалению и ущемлению в правах. Многие женщины не только не реализовали предоставленные им законом новые права, но и становились жертвами промискуитивных мужчин, использовавших либеральное законодательство о разводе в своих целях. Новое законодательство и закрепленное в нем право женщины на алименты для себя и для возможных детей, не привело к материальной защищенности женщины после развода. Причина здесь не в последнюю очередь состояла в трудном экономическом и социальном положении мужчин в годы экономической разрухи и хаоса, ограниченности их материальных средств. Поддержка же одиноких женщин и матерей со стороны государства, по замечанию Горецкого, была, по причине его экономических и социальных дефицитов, явно недостаточной. Как следствие, росло число детей, воспитывавшихся одинокими матерями в неполных и материально необеспеченных семьях.

Все эти факты свидетельствовали об ограниченности правовых нововведений Декрета. С одной стороны, государству удалось утвердить в области брачно-семейных отношений за счет вытеснения церкви свою верховную юрисдикцию и распространить действие гражданского права на эту область отношений. Однако тот факт, что значительная часть женщин не реализовала своего права на развод, а исход разводов был зачастую не в ее пользу, говорил не только об ограниченности действия нового права и отсутствии фактического равноправия, но и о слабости позиции женщины в качестве субъекта права. Поэтому новое законодательство о разводе, как составная часть «семейной» и «сексуальной» и «правовой революции» большевиков, только частично достигало своей цели. Напротив, свои пределы оно обнаружило достаточно быстро. Брачно-семейные и половые отношения становились все более необозримыми. Наряду с вышеназванными фактами росло число незарегистрированных браков и абортов, расцветала проституция, а также – и среди женщин советского города, и мужчин – возникла практика т.н. «свободной любви», рассматриваемой как норма новой, коммунистической морали. Однополые любовные и сексуальные связи также не являлись исключением. Тем не менее, следует вместе с Горецким признать, что данные тенденции в развитии брачно-семейных отношений были обусловлены не только советским брачно-семейным законодательством, в том числе законодательством о разводах, но и обстановкой войн и революций, политикой индустриализации и коллективизации, способствовавшей миграционным процессам и инициировавшей их, усилением социальной и географической мобильности населения, а также крушением традиционных основ экономической и социальной жизни, кризисом патриархальных ценностей.

4.[ ]

Постепенно стало утверждаться – не в последнюю очередь в официальных советских кругах – мнение о том, что в советском обществе имеет место «кризис брака и семьи». Эта тенденция стала господствующей в ходе «консервативного перелома» после 1929 г. В унисон с представителями консервативных направлений в российской политической, общественной и культурной жизни XIX в. – начала XX в., советский властный дискурс сталинской эпохи отверг сексуальную свободу, либеральные формы брачно-семейных и половых отношений как несоответствующие его политическим, социальным, этическим, культурным представлениям и целям социального дисциплинирования, социальной организации, консолидации и мобилизации населения. В процессе становления тоталитарного/авторитарного государства, промышленной индустриализации, коллективизации сельского хозяйства и наращивания военного потенциала СССР, новшества становились предпосылкой политической и общественной анархии, оказываясь также причиной удручающей экономической и социальной ситуации женщин, беспризорности и девиантности среди детей и подростков, возникновения сложной демографической ситуации, в частности, падения рождаемости.

По аналогии с периодом царской империи, принцип порядка, организации и контроля, имевший место в государстве и обществе, начинает распространяться на сферу брачно-семейных и половых отношений, наталкиваясь на их «дезорганизацию» и преодолевая ее. «В новой официальной концепции семьи акцент делался скорее на стабильность и рождаемость, а не на свободу, равенство и независимость. [...] Представление о неразрывной связи между материнством, долговременным браком и сильной моногамной семьей стало утвердившейся нормой».[20] Моногамная семья как «ячейка общества» получала новую, положительную переоценку в рамках сталинского государства, общества и культуры в качестве одной из основополагающих структур, стабилизирующих государство и общество в целом, в качестве инструмента воспитания и социализации, а также в демографическом отношении. На повестке дня стояла – вместо «отмирания семьи при коммунизме» – «рестабилизация семейных отношений» в рамках новой «советской семьи». Сталинское государство начало проводить новую политику насаждения консервативной/патриархальной морали брачно-семейных и половых отношений. Для нее следовало изменить существующую брачно-семейную правовую основу.

Советское законодательство о разводе, существовавшее в первое послереволюционное десятилетие, стало рассматриваться как одно из условий диагностируемого «кризиса брака и семьи». Уже в конце 1920-х гг. против неограниченной практики разводов высказался тогдашний нарком просвещения Анатолий Луначарский, определяя частый развод как политическое преступление и приравнивая его к контрреволюции. Схожие мнения высказывались в советской прессе первой половины 1930-х гг. Как следствие, под знаком «сексуального термидора»[21] середины 1930-х гг., советское законодательство, стремясь восстановить семью как социальную основу общества, не ограничилось только культурными и воспитательными мерами, но вновь ужесточило официальное законодательство о разводах. Данные изменения, однако, были не одними лишь представлениями советского партийного и государственного руководства, но и позициями определенной части большевистских элит «сталинского призыва», – выходцев из социальных низов, совершивших свое восхождение в политической и административной иерархии коммунистической партии и советского государства при Сталине и стоявших на консервативных этических позициях.

Закон, кроме того, отражал представления консервативной части всего советского населения. Между тем, в противовес этому, российский специалист по истории сексуальности, Игорь Кон утверждает, что новое законодательство о разводе было скорее выражением интересов государства, чем общества как такового. Пакет законов от 27 июня 1936 г., регулирующих брачно-семейные и половые отношения, ликвидировал прежнее либеральное законодательство о разводах; тогда же был отменен равный статус зарегистрированных и фактических браков, а также аборт. Сам процесс расторжения брака, согласно § 27 настоящего закона, формализовался и усложнялся. Это означало, что только заявления обоих или одного партнеров для расторжения брака оказывалось недостаточно, развод должен был производиться судом в присутствии обоих супругов, в паспорта разводящихся вносилась соответствующая помета, а за услуги по разводу начислялась плата, размер которой возрастал от развода к разводу. От развода к разводу возрастала и сложность самой процедуры. При этом, как замечал Горецкий, несмотря на такое развитие законодательства о разводе, в дискурсе сталинского периода имелись указания на стремление органов партии и государства к cтабилизации семьи, сохранению равноправия между полами в рамках брака и семьи. Как закон, выражающий мнение женщин и направленный на их поддержку, он оценивается и Ричардом Стайтсем.

Ричард Стайтс в отношении советского законодательства о разводе в послесталинский период заявляет: «Компромисс между коммунистической идеологией, русскими традициями и потребностями современной городской индустриальной жизни был сохранен»[22]. Возникает при этом вопрос, существовало ли такого рода компромиссное решение при принятии законодательства 1936 г.?

  1. Миронов, Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало XX в.). Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. Т. 2, Санкт-Петербург: Буланин, 1999. С. 44.
  2. Миронов, Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало XX в.). Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. Т. 1, Санкт-Петербург: Буланин, 1999. С. 175.
  3. Blasius, D. Bürgerliche Rechtsgleichheit und die Ungleichheit der Geschlechter. Das Scheidungsrecht im historischen Vergleich // Bürgerinnen und Bürger: Geschlechterverhältnisse im 19. Jahrhundert ; zwölf Beiträge / под ред. U. Frevert. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 1988, с. 67–84. Здесь. с. 68.
  4. Миронов, I, ук. соч. С. 176
  5. Gorecki, J. Kommunistische Familienstruktur: Die Rechtsprechung als Instrument des Wandels // Soziologie der Familie / под ред. G. Lüschen, E. Lupri. Wiesbaden: VS Verlag für Sozialwissenschaften, 1970, с. 490–507. Здесь с. 491
  6. Stites, R. The Women’s Liberation Movement in Russia: Feminism, Nihilsm, and Bolshevism, 1860-1930 - Expanded Edition. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2021. С. 463.
  7. Согласно Декрету и последующему советскому законодательству, речь шла о разводе sine damno, т.е. остававшемся без каких-либо последствий в форме наказаний для разведенных.
  8. Стайтс, ук. соч., с. 369.
  9. Gorecki, ук. соч., с. 498.
  10. Там же. С. 492.
  11. Стайтс/2004, 507
  12. Stites, ук. соч., с. 369.
  13. Gorecki, ук. соч., с. 492.
  14. Ramm-Weber, S. Mit der Sichel in der Hand: Mythos und Weiblichkeit in der sowjetischen Kunst der dreissiger Jahre. Köln: Böhlau, 2006. С. 56.
  15. Stites, ук. соч., с. 370.
  16. Там же.
  17. Gorecki, ук. соч., с. 501.
  18. Там же. С. 493.
  19. Там же. С. 500
  20. Stites, ук. соч., с. 388.
  21. Там же. С. 376-391.
  22. Там же. С. 391.
вверх