Декрет о расторжении брака, 16 (29) декабря 1917 г.

Введение

1. В известном романе Николая Чернышевского "Что делать?" главная протагонистка Вера Павловна, один из первых и наиболее влиятельных образцов "новой женщины" в русской литературе, решительным образом сказавшийся на формировании поведения русских женщин, начиная с 1860-х гг., проявляет свою "новизну" тем, что расходится со своим мужем, в свою очередь "новым человеком", и начинает жить с другим мужчиной, который близок ей духовно и телесно. Тем самым текст Чернышевского рекурировал не только на современный дискурс о роли женщины в обществе, но и на дискурс о браке и семье, без сомнения заметно интенсивировашийся в России во второй половине XIX в. Одним из атрибутов "новой" формы брачно-семейных отношений, если следовать этому дискурсу, была возможность развода и облегченная процедура последнего.

В этом дискурсе принимали участие представители различных политических, общественных и профессиональных кругов – политики, общественные деятели, юристы, писатели, борцы за права женщин. За требованием развода и облегчения его процедуры стояла, как правило либо либеральная, либо социал-демократическая концепция общества. Вопрос о реформе брачно-семейных отношений дискутировался ими в самых разных контекстах, затрагивая, в частности, всю систему общественных и культурных ценностей (Стайтс/2004, 265). Но почему же существующее законодательство о разводе в качестве составной части существующей системы брачно-семейных отношений рассматривалась ими как непримелимое? В чем заключалась суть действующих на тот момент правовых норм, регулирующих бракоразводные процессы?

До 1917 г. в области брачно-семейных отношений действововало гражданское, церковное и обычное гражданское право; равным образом они подлежали смешанной или cовместной юрисдикции государственных и церковных инстанций, а также судов при органах общественного самоуправления. Если действие гражданского права распространялось на социальную элиту и население городов, то обычное право действовало в деревне. "Юрисдикцию" по этому праву вершили волостные судьи, а также мировые судьи и земские начальники. Представители российского государства и правящего самодержавия занимали в вопросах брака, семьи и развода консервативную позицию, которая нашла отражение в существовавшем официальном законодательстве (Энгельштейн/1996, 36-64; Стайтс/2004, 28f., 257). Идеалом самодержавия, cложившемуся на основе православной этики и нашедшему отражение в его законодательстве, была стабильная моногамная семья, построенная по авторитарно-иерархическому принципу, предполагавшая правовые привилегии мужа и его господство над женой; по своему характеру она была одновременно "хозяйственным союзом" (Миронов/1999, II, 44). Такая семья рассматривалась в качестве экономической и социальной основы монархии (Энгельштейн/1996, 40; Миронов/1999, I, 242). В соответствии с этим российская монархия была заинтересована в стабильном и договременном браке. Такие представления нашли отражения в "Своде законов Российской Империи", принятому в 1832 г., реформированному в 1860-ые гг. и действовавшему на момент революции 1917 г. Согласно ему, институт развода в России существовал. Однако получить развод было трудно как мужчине, так и женщине (Миронов/1999, I, 253). Официальное (гражданское) брачно-семейное законодательство допускало развод только в ряде отдельных случаев, в частности, таких как измена/прелюбодеяние (главная причина), неспособность супруга к половому акту в течение трех лет, долговременное отсутствие мужа, утрата им гражданских прав, или его тюремное заключение, нарушение положения о допустимой степени родства вступающих в брак (кровосмещение), второбрачие/многобрачие, уход в монастырь (Миронов/1999, I, 174; Стайтс/2004, 29). Для доказательства вины супругов требовались свидетели; судебное расследование вынуждало затронутых лиц придавать огласке интимные детали личной жизни. Сам бракоразводный процесс носил многоступенчатый характер и требовал огромных затрат, что уже само по себе заставляло супругов задуматься о его целесообразности. Распространенной формой развода был развод по взаимному согласию, заимствованный из римского права. Официальное законодательство воздвигало различные препоны даже в том случае, если речь шла только о раздельном проживании супругов.

Определяющее влияние на теорию и практику бракоразводных процессов, начиная с первой половины XIX в. оказала Православная Российская Церковь. В ее компетенции находилось как заключение, так и расторжени браков (Энгельштейн/1996, 58f.; Лещенко/1999, 160-174; Миронов/1999, I, 176). "[…] официальный развод стал возможен только с санкции духовного суда и при строгом соблюдении требований к основаниям развода" (Миронов/1999, I, 175). Православная Российская церковь рассматривала брак как священный, принципиально выступала за единобрачие и нерасторжимость брака. Исходя из этого она отвергала и осуждала развод. Тем не менее, в теории и практике ее брачно-семейного права возможность расторжения брака сохранялась. Эта процедура находилась в ведение Духовных консисторий Православной Российской Церкви и т.н. консисторских судов под председательством архиеереев. Заявление о расторжении брака могло быть подано как самими супругами (н-р, в случаях прелюбодеяния), так и представителями духовного ведомства. Случаи, когда брак мог быть расторгнут, конкретно оговаривались в нормоположениях церковного/духовного права. Таковыми были, н-р, несовершенолетие одного или обоих супругов, измена/прелюбодеяние, болезнь одного из супругов, неспособность мужа к половому акту, долговременное отсутствие мужа, обнаружение факта второбрачия/многобрачия, кровосмещение между супругами. Поводом для развода не считался сам факт расстроенной семейной жизни (Zerrütungsverhältnis). Сама же процедура церковного развода была чрезвычайно сложной и требовала больших материальных затрат. Составной ее частью был допрос разводящихся супругов и свидетелей, или – если в качестве причины развода указывалась болезнь и половая неспособность супруга – медицинское освидетельствование. Разведенный супруг либо не платил жене и детям элементов, либо их размер был скорее номинальным (Миронов/1999, I, 253). В конце XIX – начале XX века бракоразводная практика, существовавшая в России до середины XVIII века, при которой для развода было достаточно "разводного письма" православного священника, была поставлена (духовным) законом под запрет (Миронов/1999, I, 176). Так же под запрет была поставлена практика, при которой законность развода скряплялась актами государственных чиновников, н-р, волости; о такой форме развода речь пойдет ниже. Основную группу разводящихся и разводимых семей составляли семьи дворянского сословия; представители среднего и низшего сословия здесь были в меньшинстве. Это было связано с тем, что, н-р, крестьяне обращались в суд с ходатайством о разводе достаточно редко (Лещенко). Несмотря на общую либерализацию законодательной системы Российской Империи до 1917 г., все попытки хотя бы ограниченного изменения этого законодательства сколько-нибудь ощутимых результатов не принесли. Исключение составляла принятая в 1860 г. поправка к ст. 103 Свода законов, согласно которой в некоторых случаях – как то: ссылка мужа, его жестокость по отношению к жене и совершенное им прелюбодеяние – муж и жена могли жить отдельно, но юридически брак оставался в силе (Миронов/1999, I, 254). Несколько иначе обстояла ситуация с обычным гражданским правом, о чем будет сказано ниже (Миронов/1999, I, 73f.).

Против существующего законодательства о разводах полемизировали либеральные и социалистические круги российского общества. Критика законодательства о разводе была при этом составной частью их критики всей существующей системы политических, экономических, общественных, нравственных, а зачастую и культурных отношений, а его реформа – одним из аспектов широкоохватных реформ в этих областях. С точки зрения представителей либерального лагеря в русском обществе существовала не только политическая, экономическая, социальная и национальная, но и половая дискриминация. Если правящая монархия и православная церковь запрет на развод или же усложнение его процедуры рассматривала как средство укрепления семьи, то либерально мыслящие представители российского общества считали, что существующее законодательство о разводе и его дискриминирующие положения, вступают в противоречие с принципами буржуазного правового государства, его представлениями о семье и дефиниями правового, социального и экономического положения женщины и гражданина. Опираясь на принцип "естественного права", оно утвеждало и закрепляло в своем законодательстве свободу и равенство всех граждан перед законом, их индивидуальные права и юридическую самостоятельность, независимо от их этнической, социальной, конфессиональной и половой принадлежности. Оно также переносило на брачно-семейные отношения "принцип договора", рассматривая в качестве правовой основы семьи "брачный договор" двух равноправных граждан; семья как таковая утрачивала свой "священный" характер. Соответствующая программатика по женскому вопросу предполагало равенство женщин наряду с другими гражданами перед законом и превращение их в субъект права. Существующее же бракоразводное законодательство создавая всевозможные препоны на пути расторжения брака ограничивало индивидуальную свободу граждан, привязывая их к патриархальной моногамной семье. В нем не был реализован "договорной принцип" брачно-семейных отношений, предполагавший не только их свободное заключение, но и их столь же свободное расторжение. Кроме того либералы, будучи по своим убеждениям "акциденталистами" (Рябов), рассматривали законодательство о разводе как одно из средств правовой дискриминации женщины и "законодательной", т.е. "культурной, конструкции" ее неравноправия по отношению к мужчине в обществе, отличаясь тем самым от "эссентуалистов", которые воспринимали это неравноправие как "естественное", обусловленное самой "природой женщины". Царское законодательство о разводе, выражаясь словами Дирка Блазиуса, "кодицифировало неравноправие полов". Хотя мужчины тоже не могли беспрепятственно расторгнуть брак, но они сохраняли свою властную позицию в семье. Для женщины, которая занимала в семье подчиненную позицию, невозможность расторгнуть брак двойное унижение и ущемление ее прав (Блазиус/1988, 69). И наконец, это законодательство препятствовало превращению России в гражданское правовое государство, где существует единое правовое пространство и каждый гражданин является самостоятельным субъектом права. Их альтернативная программатика законодательства о браке предполагала право на развод. Наряду с представлением политических и гражданских свобод, реформа законодательства о разводе как составная часть брачно-семейного законодательтва призвана была проложить путь общей эмансипации русского общества на пути утверждения гражданского общества и правового государства.

Дискуссии существующего законодательства о разводе представителями социал-демократического движения осуществлялась в контексте их анализа политических, экономических и общественних проблем самодержавной России (Стайтс/2004, 78, 358f., ). Как и представители либерального лагеря, они увязывали теорию и практику существующее законодательство о разводе с дискриминацией женщины. Их современница была, такой общий тон статей представителей социал-демократического лагеря, жертвой не только политического неравноправия, экономической и социальной эксплуатации в условиях капитализма, но и господства мужчины в обществе и семье. Поэтому развод становился необходимым элементом эмансипации женщины. С другой стороны, он не должен был использован в качестве средства сексуальной эмансипации индивида, открывать дорогу промискуитету и беспорядочным половым связям (Стайтс/2004, 143) Тем самым не исключалось такая форма взаимоотношений между полами как брак и семья, который предполагалось сохранить при социализме (Стайтс/2004, 510). Некоторые социалисты, как н-р, Чернышевский, предлагали даже рассматривать развод как вынужденную меру, к которой следовало прибегать единственно в случае того, если выбор брачного партнера оказывался неудачным и супруги принципиально не сходились характерами. Создание новой правовой ситуации в этом отношении, равно как и новая форма брачно-семейных отношений, ликвидация засилия мужчины и эмансипация женщины были возможны только после свержения буржуазного капиталистического общества и построения социализма.

Против "новой семьи", как ее представляли себе либералы и социалисты выступали т.н. консервативные круги русского общества и русской культуры, в том числе представители славянофильства и неославянофильства (Стайтс/2004, 264). Не иначе, чем либералы и социалисты, они увязывали юридическую проблему развода как часть юридической проблемы брачно-семейных отношений с их общей социальной, этической и культурной концепцией, с проблемами семьи, женщины и правовым представлениями. В конечном итоге, проблема развода оказывалась напрямую связанной с проблемой сохранения "традиционных" политических/общественных форм. Так славянофилы подходили к ее разрешению с позиции православного христианства и его этики и собственных правовых представлений. Хотя "старая семья", которую они осудили с православно-христианской позиции, их не устраивала – как отошедшая от идеала "православной, христианской семьи", но и "новая семья", как ее предлагали либералы и социалисты, была для них не приемлема. В частности, это касалось реформы законодательства о разводах. Облегчения развода как условие реализации индивидуальных прав гражданина и женщин входило в противоречие с этикой православия, в смысле "всеединства" и "соборности" ориентированной на общность верующих и моногамную семью, расматривалось как прямой путь к их деструкции. Представляя позицию русского православия славянофилы и неославянофилы выступали не только за сохранение семьи как формы отношений между полами, но и против развода, отрицая его по моральным соображениям. Согласно их концепции, идельная форма социума (ею было не "общество", а "община") была основана на нормах и принципах православной христианской этики, что предполагало, в частности, что такие ее нормы как "любовь" и "совесть", интернализация которых ожидалась от любого человека, являются основными социальными регулативами вместо формальных норм, устанавливаемых законом. Данное представление распространялось и на семью. В соответствии с этим, их вариант "реформы" брачно-семейных отношений предусматривал вместо изменения существующей правовой, законодательной основы данной, моральное совершенствование супругов в смысле православной христианской этики. Этому соответствовал их консервативная "конструкция женщины" как жены матери. Признавая факт неравноправного и угнетенного положения женщины в русской семье, они тем не менее считали, что ее эмансипация возможна только в рамках семьи. Условием для этого была, однако, реформа существующей семьи с позиции православной этики и идела семейных отношений и отношений между полами. Какова же статистика разводов среди населения царской империи в период, непосредственно предшествовавший революции 1917 г.? "[...] за 20 лет, 1867-1886, состоялось 16945 разводов, по 847 разводов в год, за 8 лет, 1905-1913, - соответственно 23087 и 2565. На 1000 человек населения число разводов равнялось ничтожной величине: в 1841-1859 гг. – 0.002, в 1867-1886 гг. – 0.014, в 1905-1913 гг. – 0.029. " (Миронов/1999, I, 176) Между тем брачно-семейное и сексуальное поведение населения России, практика этого поведения в этот период, в т.ч. его бракоразводное поведение, свидетельствовало в пользу того, что существующее законодательная основа для развода постепенно изживала себя (Миронов/1999, I, 174). Для представителей социальной элиты империи и столичных городов существовала возможность достичь расторжения брака или права отдельного проживания, прибегнув к помощи выскостоящих органов государственной власти (Энгельштейн/1996, 43). В случае представителей средних и нижних слоев такая возможность хотя и не отсутствовала, но воспользоваться ею было достаточно сложно, причиной чему были не в последнюю очередь большие материальные затраты по разводу. При невозможности и сложности юридически и церковно законного расторжения брака имело место, в частности, среди элиты русского общества, изгнание жены в монастырь. Но наиболее распространенным был развод de facto, когда муж и жена просто разъезжались друг с другом. Инициатором развода, как правило, выступал мужчина. Он практиковался во всех слоях русского общества – как среди социальной элиты, так и в среднем и низшем слое. Но наибольшее распространение развод de facto получил в крестьянской среде, что не в последнюю очередь было связано с трудностью получения ее представителями развода de jure (Миронов/1999, I, 176f.). Так в крестьянской среде вместо официального или церковного развода практиковался самовольный фактический развод и раздельное проживание мужа и жены. На языке крестьян он назывался "расходкой". Распространены были и обращения в волостной суд, который однако не имел права на развод de jure и устанавливал вину той или другой стороны (Миронов/1999, I, 177). Так условия "расходки" определялись самими затронутыми супругами. Если "раходка" совершалась по обоюдному согласию обоих супругов, то соответствующей волостной суд давал свое согласие как на фактический развод, так и на его условия, в т.ч. матеральные. При отстутствии совместных детей жена могла получить имущество, принесенное ею в семью в качестве приданного; имущество, нажитое в браке, оставалось у мужа. В случае совместных детей финансово-экономическая, имущественная сторона их жизни могла определяться волостным судом, который как правило высказывалось в пользу того из супругов, на котором лежала забота о совместных детях – таковым мог быть как муж, так и жена (Миронов/1999, I, 177). Но т. к. с юридической точки зрения брак не считался расторгнутым, то вступление в другой брак было невозможно. Однако фактически многие супруги, официально не разведенные, вступали в обход закона в фактический брак. Наконец, существовала такая исключительная форма ликвидации брака как убийство супруга или супруга (Миронов/1999, I, 250). В связи с теорией и практикой бракоразводного законодательства Российской Империи следует учесть и такой факт. Браки, не зарегистрированные в соответствии с действующим законодательством Российской империи – как то, н-р, браки старообрядцев и заключенных – не могли быть расторгнуты при посредничестве его органов, в компетенции которых входила запись актов гражданского состояния. Зачастую в бракоразводных процессах страдающей стороной оказывалась женщины, т.к. суд принимал решение в пользу их мужей, в частности, что касается как самой возможности расторжения брака, так и материального обеспечения после него. Все это способстовало необозримости ситуации в теориии, но еще больше в практике царского законодательства о разводах, создавая правовые предпосылки для многобразных практик расторжения брака в дореволюционной России.

2. Принимая во внимание эти обстоятельства следует рассматривать "Декрет о рассторжении брака" от 16 (29) декабря 1917 г. как политический ответ большевиков на давние требования российского общества и культуры, как реализацию их собственной "программы" по этому вопросу и одновременно как попытку приспособления законодательства к существующей практике бракоразводного поведения населения России и своего рода легализации ее (Стайтс/2004, 359, 510; Харчев/1979, 128ff.; 147ff.).

Позиция (ряда) большевиков в вопросе о разводе и соответствующем законодательстве была связана как с их общей мировоззренческой позицией, так и с их первоначальным представлениями о браке и семье в социалистическом обществе; в общем и целом она стояла в традиции европейского марксизма и русских социалистов второй половины XIX в., причем как ее реформаторского, так и ее консервативного крыла. Уже у классиков марксизма единства по этому вопросу не существовало. Так, Фридрих Энгельс поначалу верил в "утопию", что в коммунистическом обществе "брак" и "семья" изживут себя. Выполняемые же ими функции воспитания отойдут непосредственно государству и обществу (Горецкий/1970, 490). Или по меньшей мере, указывал он и Карл Маркс, "буржуазная семья" изживет себя вместе с буржуазной эпохой на ее место придут "новые" формы брачно-семейных отношений. Дело в том, что "буржуазная семья" рассматривалась Марксом и Энгельсом в свете их теории общественно-экономических отношений как продукт экономических структур буржуазной эпохи; они подчеркивали ее связь, а также связь лежащих в ее основе отношений собственности и наследия, с частнособственнической формой капиталистического производства, указывали на ее как инструмент "контроля и сохранения" (Горецкий) этих отношений. Увязывая характер современной "буржуазной семьи" с экономическим и социальным положением женщины, Марск и Энгельс одновременно подчеркивали, что экономический характер брачно-семейных отношений имеет своим следствием такую иерархию семейных отношений, при которых женщина зависима от мужчина, в свою очередь ущемляющего ее свободу и равенство. Исторически неизбежный коллапс частной собственности при переходе к социализму приведет к коллапсу "буржуазной семьи". Брак как таковой, однако, при социализме, утверждали Марк и Энгельс позднее, не исчезнет; изменится только его характер. Социалистическая "новая семья" в будущем будет иметь совершенно иной характер – с любовью как основой, исключающей материальную заинтересованность супругов друг в друге, с равенством и свободой обоих партнеров, с правом на развод в случае исчезновения эмоциональной близости как основы брака (Горецкий/1970, 490f.; Стайтс/2004, 360). Тем не менее, у тех же классиков марксизма существовали предубеждения касательно развода – они опасались, что расторжение брака будет иметь для жены более негативные экономические последствия, чем для мужа (Королев/1978, 182).

Большевики во многом следовали этим "утопическим представлениям" (Стайтс/2004, 360f.). Кроме того, по меньшей мере в начальный период после прихода к власти они, исходя из собственной концепции воспитания, рассматривали "буржуазную семью" как неспособную к воспитанию "нового человека" эпохи социализма, а с учетом интересов собственной политики власти – как потенциальный очаг оппозиции существующему режиму. Кроме того, согласно В. Ленину, она являла собой одну из форм порабощения женщины. Именно на этом фоне формировалось общее отношение большевиков к разводу. Они считали существующее законодательство о разводе в общем и целом неприемлимым. По поводу этого законодательства критически высказывался Ленин (Стайтс/2004, 509). Здесь нужно учесть еще и ту позицию большевиков, согласно которой полная свобода невозможна без свободы женщины (Харчев/1979, 136), а таковая была возможно не в последнюю очередь только тогда, когда будет отменено дискриминационное законодательство о разводе. Однако детального обоснования своей позиции по вопросу о разводах большевики до революции не представили. Реформа данного законодательства напрямую связывалось с построением общественной системы социализма. Такая ситуация предоставилась после Октябрьской революции 1917 г.

Декрет о расторжении брака от 16 (29) декабря 1917 г. привел законодательство Советской России в соответствие с представлениями реформаторски настроенных большевиков о брачно-семейных отношениях. Кроме того, принимая во внимание факт участия в формулировке Декрета левого эсера Штейнберга в качестве наркома юстиции, и меньшевика Гойбарха, бывшего юридическим сотрудником того же комиссариата, Декрет вслед за Р. Стайтсем можно считать "отражением мнения русских левых на проблемы брака" (Стайтс/2004, 489, 497).

Декрет был подписан председателем ЦИК Я. Свердловым и В. Лениным в должности Председателя Совета Народных Комиссаров (СНК). Из текста Декрета следовало, что он имел силу закона и распространялся "на всех граждан Российской Республики вне зависимости от принадлежности их к тому или иному вероисповедному культу" (п. 11). Декрет определял органы, в чью комтепенцию входило проведение бракоразводной процедуры и оговаривал основы и механизмы последней. При этом определялись новые органы, в юрисдикции которой впредь должны были находиться дела о разводах, а также изменялась вся существующая процедура бракоразводных процессов. Церковный развод заменялся гражданским. Впредь все дела о разводе, о "признании браков незаконными или недействительными", попадали под "местную подсудность" и рассматривались местным гражданским судом или ЗАГСом, а не церковными институциями различных христианских и нехристианских конфессий (п. 2, 10, 12). Все открытые ими до провозглашения Декрета от 16 декабря "дела о расторжении браков, по коим не постановлено решений или постановленные решения не вступили в законную силу", признавались "уничтоженными" (п. 12). Граждане, затронутые данным положением, могли повторно обратиться с ходатайством о расторжении брака в советский гражданский суд. Для развода было достаточно согласия и соответствующего ходатайства хотя бы одного супруга (п. 1); указания причины развода, как то н-р, "непоправимое расстройство брака" (Zerrütungsprinzip), не требовалось, равно как и соостветствующих доказательств. Последнее подавалось либо в гражданский суд, либо в ЗАГС, по месту жительства просителя или ответчика – в том случае, если оба супруга выражали свое согласие с разводом (п. 2, "Примечание"); плата за развод не взымалась. В местном суде бракоразводное дело рассматривалось судьей (п. 3). Для этого было необходимо появление перед ним либо самих супругов – просителя и ответчика, либо уполномоченных ими лиц перед судьей. Свидетели не заслушивались и специальных заключений, медицинского и другого рода не требовалось. По установлению факта желания развода со стороны обоих или одного супруга, судья выносил решение о разводе (п. 6). В подвержение свершившегося расторжения брака супруги получали соответствующее свидетельство, копия которого отсылалась в ЗАГС по месту заключения брака или месту хранения книги записей браков. (ЗАГС регистрировал развод и выдавал соответствующее свидетельство (п. 2, "Примечание")). (Согласно Декрету и последующему советскому законодательству, речь шла о разводе sine damno, т.е. остававшемся без каких-либо последствий в форме наказаний для разведенных). Если такие вопросы, как родительские права в отношении несовершеннолетних детей из совместного брака, материальная поддержка, а также алименты, которые муж должен был платить жене, споров среди разводящихся супругов не вызывали, то судья принимал решение по ним одновременно с решением о о разводе (п. 8). В противном случае была предусмотрена подача соответствующего иска в местный суд и рассмотрение его там (п. 9). В компетенцию судьи входило принять "единоличное решение" по этим вопросам, действующее временно, вплоть до вынесения окончательного решения гражданским судом. Экономическая сторона развода детально не оговаривалась. Точно также разводящиеся супруги могли назвать свои фамилии и фамилии детей в будущем. В том случае, когда такое согласие отсутствовало, или же просителем о разводе был только один из супругов, закон устанавливал, что разводящиеся получали те фамилии, которые они носили до брака, а решение о фамилии детей принималось судьей местного гражданского суда (п. 7). Т.о. ранее советское законодательство о разводе по своему значению было гораздно радикальнее соответствующего "реформированного" законодательства западных стран. Ричард Стайтс характеризует постреволюционную Россию как "единственную страну в мире с полной свободой развода" (Стайтс/2004, 498).

Данный Декрет имел многоплановое значение. Позволительно расценивать большевистское законодательство о разводе как "инструмент политики в области семьи" (Горецкий/1970, 492f.; Харчев, с. 136). Официальные и публичные комментаторы Декрета подчеркивали его направленность против т.н. "буржуазной семьи". В действительности, в долгосрочной перспективе Декрет вполне мог способствовать – изначально возможно и не запланированной – ликвидации стабильной, моногамной семьи как таковой, бывшей на протяжении веков не только идеалом господствующей монархии и Православной Российской Церкви, но и большинства, в первую очередь крестьянского населения страны. Все необходимые предпосылки для этого создавало положение Декрета, согласно которому для расторжения брака достаточно было заявления обоих или одного из супругов. Тем самым не только de jure и de facto упрощалась процедура развода, но и становилось возможным многочисленное повтороное заключение браков. Кроме того, возможность расторгнуть семью и заключить новый брачный союз в любое время не могла не сказаться на значении семьи как "хозяйственного союза". Принимая во внимание ее структурирующую роль в экономике и обществе России, допустимо утверждать, что в конечном счете либерализация бракоразводного законодательства и упрощение процедуры расторжения брака – в соввокупности с другими мероприятиями большевиков в области экономической и социальной политики – к дестабилизации экономических отношений в стране, в особоенности в российской деревне. Предоставив женщине неограниченные права по расторжению брака, он уравнял ее в правах с мужчиной, лишая его тем самым правовых привилегий и деструируя тем самым авторитарно-иерархические структуры лежавшие в основе традиционной российской семьи. Одновременно Декрет о расторжении брака создавал правовые рамки для реализации новых брачно-семейных и половых отношений. Другое значение Декрета о расторжении брака проявилось в области правовой эмансипации женщины. По замечанию Горецкого: "Im Familienrecht kann die Gleichheit der Geschlechter als symbolische Gleichheit des Ehemannes und der Ehefrau herausgestellt werden." (Горецкий/1970, 498). A если выражаться словами Дирка Блазиуса, то речь шла о том, чтобы "кодифицировать" равноправие полов. Согласно Декрету, женщины de jure получали не только равные, но и в отдельных отношениях даже преимущественные права по отношению к мужчинам. Декрет практически представлял женщине неограниченное право на развод (п. 1); она имела возможность при расторжении брака влиять на свое и детей имяобразование (п. 7); материальные затраты на содержание и воспитание детей могли в равной степени пасть и на мужа, и на жену (п. 8); кроме того, в случае своей недееспособности и социальной материальной нужды она имела право претендовать на поддержку бывшего муж для себя и для детей, находящихся на ее содержании (п. 9; ср.: Горецкий/1970,498). Право женщин выступать в качестве просителя о разводе способствовало новой дефиниции ее социальной роли и осознанию таковой (см. также: Стайтс/2004, 525). Новое брачно-разводное законодательство создавало предпосылки для эмансипации женщины и освоения ею новых профессиональных и социальных ролей еще в одном отношении. Простая процедура развода, не связанная с бюрократической волокитой и материальными затратами, способствовала освобождению женщины для ее общественной и производственной работы (Харчев/1979, 169). Поле социальной деятельности женщины постепенно расширялось. Усиление позиции женщины в брачно-семейном праве, имевшее место уже в дореволюционной России, было распространена и на бракоразводное право. Как акт по разрушению старой "буржуазной семьи" и эмансипации женщины, а именно: не только в смысле его интенции, но и в смысле созданных им реальных фактов, рассматривали Декрет о расторжении брака советские авторы (Королев/1978, 33, 127). Помещая Декрет о расторжении брака в контекст политики большевиков в области религии и церкви, нацеленной на отделение государства от церкви, следует подчеркнуть его антирелигиозный или антицерковный импетус (Стайтс/2004, 524f.) Он проявился, в частности, в повышении значимости гражданского брака по сравнению с церковным, органов гражданской власти в процессе расторжения брака – по сравнению с органами церкви (Горецкий/1970, 492).

Из сказанного выше становится ясным значение Декрета о расторжении брака в контексте общего правового развития Советского государства. Декрет положил начало кодификации и унификации советского законодательства о браке и семье. Отменив церковное расторжение брака и юрисдикцию церкви в этих вопросах он наряду с прочими мерами способствовал укреплению позиции нового советского государства в качестве субъекта права, утверждению его абсолютной юрисдикции путем вытеснения церкви и формированию единого правового пространства в Советской России. Усиление позиции женщины в брачно-семейном праве означало усиление ее позиции в качестве автономного субъекта права иными словами появление новых правовых субъектов. В общем и целом Декрет, придавая особое значение именно разводу как акту освобождения человека и женщины от такой "формы экономического, социального и полового угнетения" как "буржуазный брак" и "буржуазная семья", идя по пути уставновления свободы и равноправия граждан, вписывался в общий контекст "освобождения" и "эмансипации" первых месяцев после Октябрьской революции 1917 г.

Декрет о расторжении брака, принятый 16 декабря 1917 г. явился отражением общей политики большевиков по "реорганизации" брачно-семейных и половых отношений, их "семейной" и "сексуальной революции" (Горецкий/1970, 492). Еще одним законодательым актом, нацеленным на реформу всей системы брачно-семейных отношений и их законодательной основы стал "Декрет о гражданском браке, о детях и о ведении книг, актов гражданского состояния." (18 (31) декабря 1917 г.). Так, юридической силой обладал только гражданский брак, заключенный советскими органами записей актов гражданского состояния (ЗАГС), брак должен был быть моногамным и основан на свободном выборе брачного партнера, супруги полностью уравнивались в правах, зарегистрированный брак уравнивался в значении с незарегистрированным сожительством, законнорожденные дети с незаконнорожденными, подтверждался принцип раздельного имущества супругов (Горецкий/1970, 492; Королев/1978, 32). Семейный кодекс, принятый 16 сентября 1918 еще подтвердил положения Декрета от 16 декабря 1917 г. – о свободном и гражданском характере развода, а также об алиментах, которые должен был выплачивать супруг после расторжения брака на содержание жены и детей – и отразил их в своем содержании (Королев/1978, 33). 18 ноября 1920 г. был принят закон, легализовавший аборты. Кроме того, не были введены вновь законы, дискриминирующие гомосекуалистов и лезбиянок; соответствующее законодательство царской империи было отменено еще Временным правительством. Одновременно изменилось отношение государства кпроституции. Если царское правительство подвергало женщин, занимавшихся проституцией, юридическим преследованиям, то новая социалистическая власть, в своей просвещенческой вере в силу рассудука и воспитания, поначалу пыталась "перевоспитать" их, в частности, проводя определенную политику занятости, а также лишить проблему торговли женским телом с помощью медицинских мер.

Однако, такая либерализация законодательства о разводах отражала позицию только одной части элиты большевиков. Так, достаточно консервативными представляются взгляды самого Ленина на брачно-семейные и половые отношения – хотя он и критиковал существующую законодательную практику разводов в царской России, но в то же время известно его высказывание о том, что неупорядоченная сексульная жизнь есть "признак вырождения", его нападки на теорию "свободной любви" (Стайтс/2004, 507). О схожей позиции ряда других видных представителей партии и государства свидетельствует их ожесточенная полемика против Александры Коллонтай с консервативных позиций в первое послереволюционное десятилетие. Пройдет всего несколько лет, и в начале 1930-х гг. эта радикальная позиция вновь проявит себя в советской политике в области брачно-семейных и половых отношений.

Если следовать Стайтсу, то Декрет о расторжении брака был с большим воодушевлением принят интеллигенцией советских городов (Стайтс/2004, 498). В отличие от этого, реакция церковных кругов на Декрет и последовавшие за ним законодательные акты, насколько позволяют судить об этом обнаруженные в недавнем времени архивные документы, была однозначно отрицательной (Лещенко/1999, 171f.). Так н-р, возникло обоснованное опасение, что благодаря, в частности, Декрету о расторжении брака духовные консистории утратят свои бракоразводные функции в пользу советских гражданских судов. Выход из этой ситуации виделся в свою очередь в облегчении процесса расторжения браков в учреждениях Православной Российской Церкви. Показательно также реакция Поместного Собора, в своем "Определении" от марта 1918 г. осудившего как новое законодательство о разводе как несовместимое с христианскими представлениями о святости брака и его нерушимости и с каноническими законами церкви, так и новую упрощенную юридическую практику развода. Кроме того "Определение" свидетельство о том, что православная церковь усматривала в новом советском государстве правового конкурента, оспаривавшего ее соответствующие функции. Год спустя, 7 (20) декабря 1918 г. церковь издала конкурирующие положения о расторжении брака (Лещенко/1999, 173f.); однако по характеру устанавливаемых им процедур развода оно все-таки было горазно сложнее; кроме того, оно вновь ограничивало возможность развода рядом отдельных причин, не допуская такового в случае их отсутствия.

В 1920-ые гг. процесс кодификации законодательства о разводе как составной части брачно-семейного законодательства продолжалась. Следующим этапом реформы законодательства о разводе стал 1926 г. (Стайтс/2004, 498). В рамках проведенной тогда правовой реформы имела место его дополнительная либерализация. Н-р, суд утрачивал свои компетенции по расторжению брака в пользу ЗАГСа; имел место т.н. "развод по почте", когда супруг или супруга, не явившиеся в ЗАГС для расторжения брака извещались о таковом по почте. В общем и целом, по замечанию Горецкого, этот эпат реформы брачно-семейных отношений, на котором окончательно устранялись правовые различия между зарегистрированным браком и совместным проживанием, а процедура развода предельно упрощалась, привел к "размыванию" границ семьи и утрате "социального контроля" за браком и семьей (Горецкий/1970, 492).

3. Последствия Декрета о расторжении брака от 16 (29) декабря 1917 г., а также последствия той политики, основы которой он заложил, оказались радикальными (Кон/2006, 122f.). Следует задаться вопросом, обратилось ли новое de jure состояние брачно-семейных отношений в состояние de facto? Или же их разделяла достатотчно большая пропасть? Прямым (и долговременным) свидетельством новой ситуации в брачно-семейных отношениях была статистика разводов среди городского населения, свидетельствующая об их росте; в данном случае в качестве крайних дат называются1920 г. и 1929 г., причем следует учесть, что на динамику разводов повлияло дополнительная либерализация законодательства о разводах в рамках общей реформы брачно-семейного права 1926 г. Так, если в 1920 г. из 100 заключенных браков расторгались 19, то в 1929 г. на 100 заключенных браков приходилось 78 разводов (Рамм-Вебер/2006, 56). Ричард Стайтс приводит следующую статистику: "К 1922 г., первому году политической и экономической стабилизации, число разводов составляло 122479, распределявшихся (весьма условно) примерно так: 70000 приходилось на столицы, 30000 – на другие города и 20000 – на деревни. Но в период с 1924 по 1927 гг. их число утроилось." (Стайтс/2004, 499) Кроме того, следует учесть то обстоятельство, что данная статистика не позволяет в полной мере судить о непрочности брачно-семейных отношений в первое послереволюционное десятилетие – многие советские граждане не вступали в зарегистрированный брак, а просто жили в семейных по своей форме отношениях. Это означало, что при распаде таковых отношений, данный факт также не регистрировался ЗАГСом или судом. Одновременно росло число многократных повторных браков: "В двух пролетарских районах Ленинграда (Московском и Нарвском) только лишь в декабре 1927 г. 50 браков длились один или два дня, а другие 50 – одну или две недели. В следующем году соотношение разводов и браков составляло 4:5!" (Стайтс/2004, 499). Данная статистика учитывает, по всей вероятности, только разводы de jure, совершенные на основе нового советского бракоразводного законодательства; разводы de facto, которые следует учитывать для полной картины брачноразводного поведения, здесь не отражены. Развод, с точки зрения практикующих его, превращался в поведенческую практику советского "нового человека", а Декрет о расторжение брака и последующее законодательство, подтвердившее его основные положения – в юридическое условие и юридическую гарантию собственной свободы. Иными словами, Декрет о расторжении брака превращался в условие общих процессов индивидуальной эмансипации в первое послереволюционное десятилетие. Упрощенная процедура расторжения брака, наряду с упрощенной процедурой его заключения, способствовала распространению нестабильных семейных и половых связей, промискуитивного поведения (Горецкий/1970, 493). Старая "буржуазная семья" постепенно отмирала, однако новая советская семья на ее месте не появлялась.

Тем не менее не следует переоценивать фактическое значение Декрета о расторжении брака и последующего советского законодательства. Напротив, с позиции сегодяшнего времени позволительно утверждать, что "второй декаданс" в области брачно-семейного и полового поведения, его либерализация и радикализация были характерны лишь для ограниченного числа советских граждан и еще в большей степени гражданок 1920-х гг. (Стайтс/2004, 500ff., 514). Причины этого крылись как в сохранении патриархальной традиции – в т.ч. в так называемой "культурной отсталости" (cultural lag, Горецкий), так и в экономических факторах. Налицо было различие в отношении к разводу между городом и деревней, мужчинами и женщинами, социальными и культурыми элитами и остальным населением. В первое послереволюционное десятилетие традиционные консервативные нормы этого поведения по-прежнему сохраняли свою действенность среди сельского населения, женщин (а также средних и низших слоев населения). Так, Горецкий замечает, что рост числа разводов ограничивался городами, и был особенно высоким в столице СССР Москве (Горецкий/1970, 493). В селе же ситуация была иной, что объясняется сохранением прежних традиций, ролью религии, экономической организацией села и значением семьи в ней, а также большим давлением со стороны социального контроля ввиду коллективных условий жизни села (Стайтс/2004, 514). Главными инициаторами разводов выступали мужчины. Возможно, что это объяснятся особенностями правового сознания женщин (Rechsbewußtsein), которые весьма предосудительно относились к новому законодательству о разводе, зачастую отказываясь от того, чтобы воспользоваться своим правом на развод (Rechtsverzicht) (Стайтс/2004, 445, 500). Для многих женщин моногамный брак и семья по-прежнему оставались идеальной формой взаимоотношений межлу полами (Стайтс/2004, 516f.). Кроме того, по всей видимости они считали, что расторжение брака не только не принесет им никаких преимуществ, а наоборот, даст мужчинам дополнительный инструмент по "освобождению от женщины" и утверждению своей незавимости, в то время как женщины будут нести моральный и материальный ущерб от коротких, в любое время расторжимых браков. На примере исследования по Выборгскому району Петрограда в начале 1920-х гг. тот же Стайтс показал, что в 70% всех случаев развода просителем был мужчина, и только в 7% случаев женщина. Как следствие, моногамная семья с ее патриархальной иерархической структурой властных отношений, предполагавших подчиненное, зависимое положение женщины по отношению к мужчине, иными словами то, что на языке официального дискурса называлось "буржуазной семьей", сохранялась в 1920-ые гг. по меньшей мере среди неэлитарныех слоев Советской России и в сельских регионах страны.

Кроме того, иначе, чем предполагали авторы Декрета от 19 декабря 1917 г. и последующего советского законодательства о разводе, его "эгалитарные положения" (Горецкий) в процессе их примнения (Gesetzesanwendung) не привели не к раскрепощению и утверждению правового равноправия женщин, а наоборот, спобоствовали их дальнейшему закабалению и ущемлению в правах. Многие женщины не только не реализовали предоставленные им законом новые права, но и становились жертвами промискуитивных мужчин, использовавщих либеральное законодательство о разводе в своих целях (ср.: Горецкий/1970, 493). С помощью нового законодательства, закрепленного в нем права женщины на алименты для себя и для возможных детей не удалось также достичь материальной защищенности женщины после развода. Причина того крылась не в последнюю очередь в экономической и социальной ситуации мужчин в эти годы экономической разрухи и хаоса, ограниченности их материальных средств. Поддержка же одиноких женщин и матерей со стороны государства, по замечанию Горецкого, была вследствии его экономических и социальных дефицитов явно недостаточной. Как следствие, росло число детей, воспитывавшихся одинокими матерями в неполных и материально необеспеченных семьях.

Все это говорило и о фактической ограниченности правовых нововведений Декрета. С одной стороны, государству удалось утвердить в области брачно-семейных отношений свою верховную юрисдикцию за счет вытеснения церкви и распространить действие гражданского права на эту область гражнанских отношений. Однако тот факт, что значительная часть женщин не реализовала своего права на развод, а исход разводов был зачастую не в ее пользу, говорил не только об ограниченности действия нового права и отсутствии фактического равноправия, но и о слабости позиции женщины в качестве субъекта права. Так что новое законодательство о разводе как составная часть "семейной" и "сексуальной" и "правовой революции" большевиков только частью достигло своей цели. Напротив, свои пределы оно обнаружило достаточно быстро. Брачно-семейные и половые отношения становились все более необозримыми. Наряду с вышеназванными явлениями росло число незарегистрированных браков и абортов, расцветала проституция и – среди женщин советского города и мужчин – практика т.н. "свободной любви", рассматриваемой как норма новой, коммунистической морали (Горецкий/1970, 492f, Кон/1997, 124, 155; Стайтс/2004, 500ff.) Однополые любовные и сексуальные связи также не являлись исключением. Тем не менее следует вместе с Горецким признать, что данные тенденции в развитии брачно-семейных отношений были обусловлены не только советским брачно-семейным законодательством, в том числе законодательством о разводах, но и обстановкой войн и революций, политикой индустриализации и коллективизации, способствовашей миграционным процессам и и инициировавшей их, социальной и географической мобильностью населения, а также крушением традиционных основ экономической и социальной жизни, кризисом патриархальных ценностей (Горецкий/1970, 493).

4. Постепенно стало утверждаться – не в последнюю очередь в официальных советских кругах – мнение о том, что в советском обществе имеет место "кризис брака и семьи" (Кон/1997, 96; Стайтс/2004, 511-519). Эта тенденция стала господствующей в ходе "консервативного перелома" после 1929 г. В унисон с представителями консервативных направлений в российской политической, общественной и культурной жизни XIX в. – начала XX в. советский властной дискурс сталинской эпохи отверг сексуальную свободу, либеральные формы брачно-семейных и половых отношений как несоответствующие его политическим, социальным, этическим и культурным представлениям, целям социального дисциплинирования, социальной организации, консолидации и мобилизации населения в процессе становления тоталитарного/авторитарного государства, промышленной индустриализации, коллективизации сельского хозяйства и наращивания военного потенциала СССР, как предпосылку политической и общественной анархии, а также как причину удручающей экономической и социальной ситуации женщин, беспризорности и девиантности среди детей и подростоков, сложной демографической ситуации, в частности падения рождаемости (Горецкий/1970, 494). По аналогии с периодом царской империи принцип порядка, организации и контроля, имевший место в государстве и обществе (Кон), начинает распространяться на сферу брачно-семейных и половых отношений, наталкиваясь на их "дезорганизацию" и преодолевая ее (Горецкий, Стайтс). "В новой официальной концепции семьи акцент делался скорее на стабильность и рождаемость, а не на свободу, равенство и независимость. [...] Представление о неразрывной связи между материнством, долговременным браком и сильной моногамной семьей стало утвердившейся нормой." (Стайтс/2004, 522). Моногамная семья как "ячейка общества" получала новую, положительную переоценку в рамках сталинского государства, общества и культуры в качестве одной из основополагающих структур, стабилизирующих государство и общество в целом, в качестве инструмента воспитания и социализации, а также в демографическом отношении (Стайтс/2004, 518f.). На повестке дня стояла – вместо "отмирания семьи при коммунизме" – "рестабилизация семейных отношений" (Хаусен) в рамках новой "советской семьи". Сталинское государство начало проводить новую политику насаждения консервативной/патриархальной морали брачно-семейных и половых отношений. Для него следовало изменить существующую правовую основу брачно-семейных отношений.

Советское законодательство о разводе, как оно существовала в первое послереволюционное десятилетие, стало рассматриваться как одно из условий диагностицируемого "кризиса брака и семьи". Уже в конце 1920-х гг. против неограниченной практики разводов высказался тогдашний нарком просвещения Анатолий Луначарский, стилизуя частый развод как политическое преступление и приравнивая его к контрреволюции (Стайтс/2004, 515). Схожие мнения высказывались в советской прессе первой половины 1930-х гг. (Стайтс/2004, 521). Как следствие, под знаком "сексуального термидора" (Стайтс) середины 1930-х гг. советское законодательство стремясь восстановить семью как социальную основу общества ограничилось не только культурными и воспитательными мерами, а вновь ужесточило официальное законодательство о разводах. Однако, данные изменения были не только отражением представлений советского партийного и государственного руководства, но и представлений определенной части большевистских элит "сталинского призыва", выходцев из социальных низов, совершивших свое восхождение в политической и административной иерархии коммунистической партии и советского государства при Сталине и стоявших на консервативных этических позициях (см. также: Горецкий/1970, 494; Стайтс/2004, 525). Кроме того, закон отражал представления консервативной части советского населения (Стайтс/2004, 521). В противовес этому российский специалист по истории сексуальности, Игорь Кон утверждает, что новое законодательство о разводе было скорее выражением интересов государства, чем общества как такового. Пакет законов от 27 июня 1936 г., регулирующих брачно-семейные и половые отношения, ликидировал прежнее либеральное законодательство о разводах; тогда же был отменен равный статус зарегистрированных и фактических браков, а также аборт (Стайтс/2004, 521ff., 521f.). Сам процесс расторжения брака, согласно § 27 настоящего закона, формализовался и усложнялся, что означало – только заявления обоих или одного партнеров для расторжения брака было недостаточно, развод должен был производиться судом в присутствии обоих супругов, в паспорта разводящихся вносилась соответствующая помета, а за услуги по разводу начислялась плата, размер которой возрастал от развода к разводу (Горецкий/1970, 495; Стайтс/2004, 522f.). От разводу к разводу возрастала и сложность самой процедуры (Стайтс/2004, 523). В особенности сложным становились был в значительной степени усложнен: При этом, как замечал Горецкий, несмотря на такое развитие законодательства о разводе, в дискурсе сталинского периода имели место указания на стремление органов партии и государства к cтабилизации семьи, сохранению равноправия между полами в рамках брака и семьи. Как закон, выражающий мнение женщин и направленный на их поддержку, он оценивается и Ричардом Стайтсем (Стайтс/2004, 522).

Если Ричард Стайтс в отношении советского законодательства о разводе в послесталинский период заявляет: "Компромис между коммунистической идеологией, русскими традициями и потребностями современной городской индустриальной жизни был сохранен.", то можно задаться вопросом, имело ли такого рода компромисное решение место при принятии законодательства 1936 г. (Стайтс/2004, 526).

Лилия Антипова